Ратгауз: Потому что это чисто символическое пространство. Оно обозначает социальный срез, от которого лучами расходится типология. Там есть крупные лучи, и есть много мелких персонажей-лучиков, которые намечают всякие вариации. Движение главных девушек по сериалу — это на самом деле не просто поиск женского счастья. Они переходят от партнера к партнеру и работают как перископ, который обозревает социальный ландшафт. При этом они все время перепрыгивают преграды, правда, внутри уже очерченного загона. Например, между топ-менеджером, продавцом прикольных футболок и ментом. Они движутся с таким фонариком на лбу и показывают нам, как это все сейчас устроено. И параллельно, конечно, примеряют на себя конкурентные преимущества разных зон (причем не только материальные, но и экзистенциальные). Правда, «КСЖ», хочет Германика этого или нет, передает и специфическую духоту этого русского новобуржуазного горизонта. Никакого прорыва тут не предусмотрено. Жизнь начинается и заканчивается прямо здесь, при запечатанных окнах. Как бы эти женщины ни интересовались окрестностями, они не хотят проломить в этом жилье потолок. Они способны только исследовать планировку. И искать, где спать приятней — у окна или у шкафа. Или поближе к холодильнику. Кстати, протесты этой зимы были как раз попыткой проломить дыру в комнате с навесными потолками производства нулевых. Но даже такая, совсем приземистая разметка социального жилья, как у Германики, тоже нужна, потому что она еще не сделана художественными средствами, по-моему. И если говорить про какой-то собственный опыт, я себя поймал на том, что, после того как я вчера втянул в себя эти шесть серий, я сегодня ехал в метро и пристальней смотрел на людей.

Дёготь: Особенно на женщин.

Ратгауз: Именно так. Потому что сериал упорядочил, прояснил мои разрозненные и невнятные впечатления от реальности. На что у меня никогда не хватало желания и времени. Бывают нужны художественные документы, которые не ставят перед собой иной цели. Они просто описывают положение вещей. Это делала и литература середины XIX века, например «Физиология Петербурга».

Львовский: Тут я полностью готов согласиться. Да, она фиксирует некоторое состояние дел. Мне это неинтересно, потому что мне кажется, что жанровая массовая литература занимается этим давным-давно и уж по крайней мере с неменьшим успехом. Чем она отличается принципиально от Виктории Токаревой?

Степанова: Вот смотрите. Там есть сюжет, довольно важный для сериала: это роман одной из героинь — офисной клуши в тамошней типологии — с милиционером. Довольно неправдоподобный, как мне кажется, даже в логике мыльной оперы. Это сюжет фильма Никоновой и Дыховичной «Портрет в сумерках».

Корецкий: Это еще и сюжет другого фильма — «Сказки про темноту» Хомерики, где играла как раз Хазанова и у ее героини был сложный роман с ментом. Абсолютно постмодернистский выверт.

Львовский: Это правда. Это смешно, да.

Степанова: У героини Германики не просто роман с ментом. Он начинается со сцены секса по принуждению, секса, после которого жертва не ищет ни справедливости, ни мести, а возвращается с тем, чтобы получить еще. Фильм Никоновой тоже с изнасилования — с точки катастрофы — только начинается. Но у Германики это легкий жанр: повод для знакомства, завязка романа, дальше героиня беременеет, уходит от мужа к милиционеру и так далее. То есть конфликт, условно говоря, Петрушевской разрешается средствами из арсенала Виктории Токаревой. Но от Петрушевской некуда деться, она растворена в образной ткани сериала — это мир «Своего круга» или «Время ночь», вписанный в антураж нулевых, в офисные интерьеры и питейные заведения, — и мы видим, что ужас существования по-прежнему с нами. Только здесь его транслируют на всю страну, пусть пока в режиме «учимся говорить». Но это, кажется, первый случай за долгий срок, когда аудитория «Первого канала» видит все это, как в увеличивающем зеркале, и кивает: да, это мы, это я.

Львовский: Единственное достоинство здесь — media is the message. Но если media is the message, то тут не с чем поспорить. Мне кажется, что изнутри, структурно, это неинтересно.

Давыдова: Сам факт, что мы можем через этот сериал прозреть структуру общества — достоинство сериала. В принципе это все можно прозревать и через палп-фикшн, через массу других вещей, даже через рекламу. В свое время, когда я смотрела российскую рекламу, я подумала, что могла бы написать, наверное, не живя в этой стране, социальный портрет российского общества по рекламным роликам про Леню Голубкова, которого невозможно представить в контексте немецкой или американской рекламы. Но сам по себе этот факт не делает эту рекламу (не говоря уже о сериале!) хорошей или плохой.

Львовский: Потому что нет рефлексивного аппарата.

Ратгауз: Марина, да, вы как аналитик можете по рекламе написать портрет. Но это совершенно не похоже на внутреннюю работу девушки по узнаванию. Она смотрит ТВ и опознает там себя или свою подругу. Я вот всю дорогу думал про двух из главных героинь: господи, кого они мне напоминают? И вдруг четко понял: до ужаса, до тембра голоса и формы носа — девушек из одного заведения клубного типа, в котором я имел честь как-то работать. Мне Германика плюс Козлова плюс Эрнст объяснили что-то про жизнь людей, с которыми я сталкивался, но ничего про них толком не знал. И вот ведь условные они себя тоже узнали, пришли и сами настучали пальчиками по клавиатуре в комментах на сайте «Первого канала»: «Люди, это я». Это что, не остранение, не рефлексия? Причем, думаю, они хотя бы подсознательно узнают себя здесь именно как социальный тип.

Давыдова: Мне один знакомый, известный киновед, рассказывал, как в советские годы в Ташкенте его подвозил таксист и сказал ему: «Знаешь, почему мы любим индийское кино? Потому что оно про жизнь!» Таксист воспринимает эту абсолютную клюкву как очень жизненную и тоже себя с кем-то там идентифицирует.

Степанова: У зрителя естественная способность и склонность узнавать себя в принцессе из сказки, в комедии с Джулией Робертс или в индийском кино — но не в нелепых, злых и смешных героинях Германики. Это уже следующая ступенька. Вот страна, над ней облако нерасчлененного, неотрефлексированного знания о себе. Она производит и потребляет бешеное количество трэша, фальшивых отражений, ложных зеркал — и все это можно читать как текст, изучать, делать выводы, но извне, с позиции отчужденного наблюдателя. А тут у нас уже следующая стадия — когда с бессознательным пытаются работать. И вот это уже интересно. И очень травматично для зрителя, судя по реакциям.

Давыдова: И вы думаете, что такова была задача создателей сериала? Вот так они формулировали свою задачу? Это отрефлексировано ими было или нет?

Ратгауз: Германика говорит в интервью OPENSPACE.RU: вот я получила сценарий, вот я постучалась к Толстунову, Толстунов, дай работу. Толстунов сказал: бери. Перед ней был сценарий, в чем была ее задача, чем она вообще занималась? Тем, что вы, Марина, вспоминая Советский Союз, называете «очеловечить». Германика, имеющая опыт работы в документалистике, а потом опыт работы в псевдодокументалистике («Все умрут, а я останусь», «Школа»), разминает диалоги, ситуации, актеров в сторону узнавания, точности.

Давыдова: Я как раз вижу там работу режиссера, я этого не отрицаю совершенно.

Ратгауз: Она не ставит перед собой задачу: давайте я сейчас расскажу обществу, как оно устроено. Конечно, нет. Этот эффект возникает сам собой от того, что она берет персонажа и ищет ему соответствие в реальности — и это довольно тонко сделано, по-моему. Посмотрите, как они работают с языком. Эта самая Ходченкова — Саша — у нее претензии к жизни выше, чем у всех трех остальных. У нее кавалеры побогаче. Соответственно, она лучше одевается, она говорит по-другому. Она уже в социальном смысле такая немножко читательница «Афиши».

Дёготь: Именно поэтому она, мне кажется, неубедительна.

Давыдова:  Действительно, работа режиссера там проделана, но удивительным образом она в последнюю очередь касается двух главных героев. Я не верю в них.

Ратгауз: А в чем их «ходульность»?

Давыдова: Да во всем! Женщина с модельной внешностью, гламурная, в туфельках с какими-то стразами и всегда готовая к сексу с состоятельными мужчинами живет в малогабаритке, хотя давно уже могла бы выйти замуж за кого угодно.

Львовский: Происходит типизация. Какова ее эвристическая ценность и для кого?

Ратгауз: Какова эвристическая ценность любой рефлексии?

Львовский: Нет, это не рефлексия, это типизация.

Ратгауз: Типизация — это тоже часть рефлексии. Я начинаю больше понимать про то, как это устроено сейчас, в 2012 году в России. А девушка это делает по-другому. Она говорит: первый раз вижу на экране свою подружку. Значит, она не одна такая.

Дёготь: Ну, мне вот этого недостаточно. Вообще, у меня другой критерий — меня интересует, является ли это произведение освобождающим или закабаляющим? Вопрос не о правде, не о рефлексии. Является ли то, что видят эти девушки на экране, освобождающим их? Конечно, нет, потому что мы видим женщин угнетенных в разных жизненных ситуациях, экономически, про что нам вообще ничего не сказано (я, правда, посмотрела не все серии), угнетенных в своей семье. И единственный выход, который им предлагается, это истерическая сексуальность. Единственная свобода, которую женщина обретает в этом фильме с гордостью, это свобода иметь сексуальное приключение с милиционером.

Ратгауз: Согласен.

Дёготь: Освобождает ли это кого-то? Мне кажется, даже фильм «Секс в большом городе» больше освобождает.

Давыдова: Катя начала говорить то, что я практически собиралась сказать. Вы, Миша, говорите, что уровень рефлексии в обществе повышается. На самом деле задача сериалов — даже не задача, это просто по факту происходит: они не столько предлагают отрефлексировать что-то, сколько навязывают модель поведения. И в этом смысле масскульт может играть положительную социальную роль — вот я буду много трудиться, буду честной и всего в жизни добьюсь. Таков месседж значительной части американского масскульта. Что мы видим в этом сериале? Он предлагает абсолютно определенную модель поведения, сексистскую. Я крайне редко употребляю эти термины, но в данном случае употреблю. Что такое женщина в современном российском обществе и какой она должна быть? Она должна найти себе мужика. Если она не нашла его себе, то она несчастна! Они все несчастные! Сделай ты карьеру, будь ты умная, будь ты духовная, но если у тебя нету человека, который хорошо бы при этом еще и зарабатывал деньги, чтобы ты могла ходить в спа и ничего больше не делать (вот идеал!), то ты не состоялась. Из всех абсолютно историй (я посмотрела три серии, но мне этого хватило) вытекает такой нехитрый вывод, который вот все эти девушки из вашего клуба как раз для себя и сделают. И если говорить о социальной ценности этого сериала, то эта ценность минусовая.

Ссылки

• Валерия Гай Германика: «Бессмысленно держать актеров в подвалах темных и кормить их мышами», 22.03.2012
• Валерия Гай Германика: «Насилие противоречит самой архитектонике души человека», 29.01.2010
• Анна Голубева. Вопрос с пристрастием, 22.01.2010
• Марина Давыдова. Кино + Театр + ТВ.doc, 22.01.2010
• Мария Кувшинова. Еще раз о «Школе», 14.01.2010
• Василий Степанов. Остаться в живых до понедельника, 13.01.2010