Джон Мэдден: «Как вообще может не взволновать история о моральных последствиях Холокоста?»

Режиссер триллера «Расплата», с Хелен Миррен и Джессикой Честейн, о моральном долге, ремейках и взаимозаменяемости восточноевропейских стран

Имена:  Джон Мэдден

14 июля в прокат выходит новый фильм Джона Мэддена, режиссера оскароносного «Влюбленного Шекспира». Психологический триллер «Расплата» — ремейк израильского фильма «Долг» (2007), рассказывающий о тайне трех экс-агентов разведки «Моссад» и о долгах, которые приходится отдавать спустя тридцать лет. Главную героиню, одну из троих солгавших, играют (в разных возрастах) Хелен Миррен и Джессика Честейн из «Древа жизни». Фильм был показан на закрытии ММКФ — именно там АННА МЕЛИКОВА поговорила с режиссером о том, почему Киев и Берлин снимали в Будапеште и почему «око за око» — не лучший принцип для цивилизованного общества.


— Ваш фильм «Доказательство» (2005) был адаптацией вашего же одноименного спектакля, а «Расплата» — ремейк израильской картины Асафа Бернштейна. Существующие оригиналы помогают или мешают вам в работе?

— Скорее помогают. Спектакль был поставлен прямо перед тем, как я сделал фильм. Такое случалось и раньше: я брал что-то из одного вида искусства и переносил в другой. Моя карьера началась с пьесы «Крылья». Вначале предполагалось, что это будет радиопьеса, затем мы сделали из нее спектакль для сцены, а после она превратилась в телепьесу, и мне даже предлагали сделать фильм на основе этого материала. Иначе дело обстоит с ремейками, поскольку продукт остается в рамках одного и того же вида искусства. Мне было неприятно осознавать, что уже существует версия того, что я копирую, или, наоборот, стараюсь не копировать. Впрочем, это чувство быстро прошло, появился азарт — захотелось сделать все по-своему.

— Вполне понятно, почему израильский режиссер заинтересовался темой израильской разведки и Холокоста. Но чем эта история взяла вас, англичанина?

— Как вообще может не взволновать история о моральных последствиях Холокоста? Это история на пересечении личного и политического. Для режиссера это благодатный материал: попытаться сделать триллер и одновременно рассказать интересную человеческую историю. Не хочу выдавать сюжет, но для меня главным было то, что три человека соврали, и ложь давила на них всю жизнь. Однажды ты можешь сделать выбор, последствия которого навсегда останутся с тобой, — осознание этого обстоятельства тревожит и волнует как зрителя, так и рассказчика.

— Потому что это всем знакомо?

— Мы сами создаем себя — чередой тех решений, которые принимаем в жизни. Все иногда думают: «Если бы я поступил не так, то как бы все сложилось?» Поэтому я думаю, что любой фильм о моральном выборе может быть интересным.

— В фильме Бернштейна книгу о произошедших событиях написала сама героиня (Хелен Миррен). У вас же — ее дочь. Зачем вам понадобилось добавлять семейную сюжетную линию?

— В фильме для меня главное — узел противоречий, конфликт между тем, что о Рейчел думали другие, и кем она была на самом деле. В этом главное отличие моего фильма от израильского. Картина Бернштейна — о неоплаченном долге и невыполненной работе. Моя — попытка понять, что эти агенты должны и могли бы сделать в предложенных обстоятельствах. Попытка ответить на вопрос, что мы называем ложью. Если бы Рейчел говорила от первого лица, сама увековечивала собственный миф, мне было бы сложно идентифицироваться с этим персонажем. Понадобилось отстранение — это первая причина, по которой я ввел линию дочери. Вторая — в осознании того, что это еще и история о наследстве, которое ты передаешь другим. И того, как много морально задолжали эти трое тем шести миллионам погибших, стране и новым поколениям. Я решил, что эту мысль лучше всего раскрыть при помощи дочери — ребенка, который родился в страшных обстоятельствах, сформировался в условиях искаженной эмоциональной связи. И то, как Рейчел пытается спасти свою дочь от этого искажения, объясняет суть истории. В финале она понимает, что не спасет свою дочь, если заразит ее той ложью, в которой жила сама. Благодаря ребенку у Рейчел вдруг появляется что-то, за что она должна бояться — помимо спасения собственной шкуры.

— Юную Рейчел у вас играет Джессика Честейн, которая только что снялась в «Древе жизни» у Терренса Малика. Правда, что это он вам ее посоветовал?

— Джессика была никому не известной выпускницей Джуллиард-скул. Я встретился с ней, и мне она показалась очень сильной и интересной. Я знал, что Малик снимал Джессику в своем фильме, и поэтому решил написать ему эсэмэс — он ведь любит уединение, просто так ему не позвонишь. Я спросил, не найдется ли у него пяти минут поговорить о Джессике, и Малик мгновенно перезвонил мне. Долго и восторженно рассказывал о талантах Джессики. Его мнение для меня всегда было очень важно.

— В вашем фильме визуально противопоставлены сумрачный Берлин — темное прошлое и светлый, солнечный Тель-Авив конца 1990-х.

— Так и есть. Это метафора прозрачности израильских сцен, которая противопоставлена темноте, тенистости эпизодов, происходящих в Восточном Берлине. Я хотел, чтобы Берлин казался сырым, холодным, мокрым и темным местом. Наше восприятие событий часто зависит от цвета. И темные дела в Берлине должны вызывать гнетущее, мрачное чувство. Единственное место, в котором Рейчел чувствует себя по-настоящему защищенной, находится за стеклами ее темных очков.

— Есть и другая визуальная метафора: яркий свет в начале и конце фильма…

— Да, сама идея ослепительного сияния чистоты и правды — очень важный образ для фильма. Причем поначалу мы еще не можем разгадать всю символику этого света. Мы понимаем, что этих трех героев что-то объединяет, они хранят общую тайну, что-то проживают вместе, но мы не знаем, что именно это «что-то». И до того момента, когда они выходят из самолета (я, кстати, постоянно напоминал об этом актерам), все еще можно вернуть и изменить. Потом они уже принимают поздравления, восторженные возгласы нации, и начинается ложь. В конце фильма я повторяю этот момент, но он приобретает уже немного другое значение: он становится шагом к свету. Потому что именно в эту сторону собирается отправиться повзрослевшая Рейчел, если выживет. Она хочет выйти из тени и изменить ситуацию, разоблачить собственную ложь.

— Почему последние эпизоды, которые по сценарию должны происходить в Киеве, вы снимали в Будапеште?

— Боюсь, что в Восточной Европе мне никого не обмануть. (Смеется.) Поверьте, если бы я мог поехать снимать туда, я бы обязательно это сделал. Такова реальность кинопроизводства. Я настоял на том, что мы должны, например, ехать в Израиль: ну как я могу снимать Израиль в Венгрии? Берлин мы тоже снимали в Будапеште, потому что снимать в Германии было нереально с финансовой точки зрения — нужно ведь еще создавать декорации, восстанавливать город шестидесятых… В Венгрии все это можно было снять более правдоподобно. Нужно было только правильно одеть людей и поместить на улицы соответствующие автомобили. Но Киев… Я, конечно, не могу быть настолько высокомерным, чтобы заявлять, что все восточноевропейские страны взаимозаменяемы. Конечно же, нет, и я приношу свои извинения. В американском кино такое сплошь и рядом: они снимают Англию не в Англии, и это, конечно же, смешно. Так что я полностью вас понимаю, когда вы смотрите и говорите: «Да ладно, не смешите меня, это же не Киев». Я бы с удовольствием туда отправился, если бы мог себе это позволить. Я сказал продюсеру, что хочу поехать снимать на Украину, но он ответил: «Вы надо мной издеваетесь?» Не потому, что это Украина, а потому, что туда нужно перевозить всю съемочную группу. Так что вот такие финансовые реалии. Так что, да, я понимаю, что Киев у меня ненастоящий.

— В вашем фильме расплата настигает героев спустя много лет. И не важно, за что они платят: за убийство людей, как нацистский врач, или за ложь, как экс-агенты «Моссада». Вы действительно верите в глобальную справедливость?

— Да, я полагаю, что справедливость — это то, что делает нас людьми. Природа справедливости — не в наказании. Речь не о том, что мы будем наказаны. Мы должны встретиться лицом к лицу с моральными последствиями наших действий. Поступки, которые причиняют вред другим, должны стать известны. Однако есть еще одна вещь, которую тоже важно не упустить — какое наказание, искупление адекватно? С моей точки зрения, «око за око» — это ненормально для цивилизованного общества.​