Хаим Сокол, человек сентиментальный

Еще три года назад его никто не знал, а в этом году он участвовал сразу в двух биеннале

Имена:  Хаим Сокол

Это довольно комплиментарный текст. Но первая версия его была еще более комплиментарна. В силу простой причины, имя которой — системный этикет. В который я, признаюсь, впал, после того как был — как в пространстве виртуальном, так и в пространстве реальном — обруган за системную бестактность, сиречь поведение «не по понятиям» (имею в виду мой текст об Андрее Кузькине). И решил вести себя крайне «по понятиям». Вследствие чего первая версия текста и была забракована. Из-за чрезмерной «попонятийности».

Идя к Хаиму Соколу, человеку и художнику, я переживал, что Сокол обрушится на меня за текст о Кузькине, одном из лучших его друзей и одном из лучших молодых художников. Но по себе людей, как известно, не судят. То есть только по себе и судят, всегда, но не всегда подобные суждения имеют какое-то отношение к реальности. Хаим Сокол принял меня дружелюбнейшим образом. Сначала, казалось, он немножко зажимался и скромничал, но потом раскрылся вполне, рассказывая о своей работе и своей мастерской.

Хаим Сокол — невысокий, очень приятный в общении и непретенциозный в одежде и поведении человек, предупредительный и открытый. В искусство он вошел уже человеком за тридцать, и по этому поводу несколько переживает, будучи окружен художниками, которым на сцене он ровесник, а по паспорту мог бы быть старшим товарищем и учить жить и творить, а не выставляться совместно. Напрасно переживает, на мой взгляд. Через три года после первой выставки он стал участником сразу двух биеннале, в Салониках и Москве, в течение одного только 2009 года, и этот активный (по мнению некоторых, слишком активный) вход в искусство вызвал у Сокола (по мнению, опять же, некоторых) напряженность. Не начнут ли завидовать бывшие товарищи, до сих пор пребывающие на краю системы актуального искусства, несмотря на то что работают столько же, а то и больше?

Я лично этой напряженности не почувствовал. А даже если она и есть (вдруг), то тоже совершенно напрасна. Конечно, среда искусства, где вдобавок к таланту необходимо некое везение, которое от тебя не всегда зависит, для зависти питательна. И с этим ничего не поделаешь. Самодостачным молодому художнику быть вообще сложно. А неамбициозным — вредно. Отсутствие амбиций негативно сказывается на индексе упоминания и продажах. А если ты достаточно амбициозен да еще и где-то повезло, то и то и другое не за горами.

Хаим Сокол не показался мне очень амбициозным. Вряд ли он сам ожидал большого интереса со стороны критиков (отрецензированы, и весьма позитивно, были почти все выставки Сокола, что можно увидеть на его сайте). По-моему, он не очень ждал приглашений на Биеннале. Основное напряжение, которое чувствовалось в нем, — внутренний дисбаланс. Индекс упоминания высокий, среда знает, а какой с этого прок, что теперь со всем этим делать и вообще, непонятно.

Мастерская Сокола напоминает некий склад всего: работ, полуработ, недоработ, неработ. Места мало, увы. Одна комнатка. Сначала хотелось спросить: «Понятно, здесь у вас материалы и готовые вещи, это все, а работаете вы где?» А потом оказалось, что работает Хаим там же, где и все. Разгребает вещи, освобождает себе уголок и трудится — как Настоящий Художник, в стесненных условиях пары-тройки (дай бог) квадратных метров. К столу можно подойти — и только. На пороге можно постоять пообщаться — и только. Прочее пространство завалено рабочим и обработанным материалом: фотографиями, записными книжками, неизвестного происхождения железяками, чемоданами... Творческий беспорядок, где-то граничащий с вещизмом. Таким мог бы быть музей Сокола — внутренний мир работы художника. Хоть проводи экскурсию. Каковой, в сущности, первая часть нашей беседы и была.

На столе:
— Над этим сейчас работаете?
— Да. Это «Зеркала». Новая серия работ. Я привез прекрасные куски жести из Израиля, которые так живописно поржавели от времени и от климата. Изначально они были блестящие. Здесь такие найти невозможно. Сейчас работаю с ними. Человек там сам отражается, причем так немножко криво и размыто, как в мутной амальгаме. Я поэтому специально оставляю незаржавевшие куски чистыми, незарисованными. Рисую только там, где ржавчина. Чтобы человек сам себя мог видеть.

Слева у стенки — чемоданы:
— А там, в чемоданах, — работы?
— Там не работы, там разные материалы. То, что я нахожу на блошиных рынках или помойках. Вот я сегодня с помойки привез чемодан, полный добра... А блошка — это ведь такая большая помойка, только более упорядоченная и за деньги. Там записные книжки, выкройки, старые тетради школьные, дневники. Особенно меня интересуют записные книжки и дневники. Не школьные, а такие, человеческие».

Фотографии:
— А лица на ваших работах имеют реальные прототипы?
— Это лица со старых фотографий. Тоже с помоек. Когда ко мне попадает фотография, я ее ксерокопирую и с ксерокса уже под копирку перевожу на какую-то поверхность. Таким образом получается копия копии копии. Фотография сама по себе уже своеобразная копия какого-то момента реальности, потом я снимаю копию и делаю еще копию. Сам этот процесс не менее важен, чем результат. Когда-нибудь я просто выставлю сами эти ксероксы, неоднократно обрисованные под копирку — когда пойму, что я должен этим сказать. А пока что бережно все их храню. Я фотографии ксерокопирую и отдаю, потому что сама фотография как таковая меня не интересует. Меня уже интересуют отпечатки. Фотография создается для памяти, а меня интересует забвение.

Работы Сокола с забвением мне лично приятны. Все эти фотографии на донышках посуды, на ржавой жести, еще неизвестно на чем, эти копирочки, все эти сентиментальные заголовки: «Она их, сука, даже не читала», «Слааавик! Домой!», «Бжжжжж... тра-та-та-та!», «Мама»... Это всё взывает к каким-то образам, родным, близким, не близким. Всё если не трогает, то затрагивает. Какие-то дурацкие воспоминания из детства, которые как бы самой собой разумеются, но, когда видишь, что «Слааавик! Домой!», так и твои об этом воспоминания активизируются, вспоминаешь свое: «Имяреееек! Домой!» и проч. «Я вообще человек сентиментальный», — обронил Сокол. Я тоже сентиментальный.

«Ризома» (главный «хит» Хаима, попавший на Московскую биеннале) — разрезанные и переплетенные между собой куски жести с переписанными на них от руки манифестами искусства ХХ века — показалась мне как бы квинтеэссенцией Соколовой работы, этакой материальной памятью искусства, запутавшейся самой в себе. Эти программы творческих групп, в которых уже невозможно разобрать ни строчки — настолько они искромсаны современным состоянием культуры и вообще человеческой памятью, запутавшейся самой в себе, способной только выхватывать из себя отдельные буковки и куски, — я в последнее время немножко перестал понимать. Потому что одно дело — моя интерпретация, одно дело — извечная отмазка художников «каждый увидит в этом что-то свое», а другое дело — что предоставляет нам материал как таковой. Как говорит один знакомый художник, в работе должен быть некий тупик, некий предел непонимания, после которого у тебя уже не остается возможностей интерпретировать что бы то ни было, потому что ты реально не понимаешь умом, о чем идет речь. Он приводил в пример «Палец» А. Монастырского. Суешь в дырку — непонятно. Суешь на себя — все понятно.

В этом смысле «Ризома» не «Палец». Как и большая часть работ Сокола. Легко сводимы к понимаемому, слишком открыты к интерпретации, к упрощению. Они часто не оставляют места для абсурдности, слишком стремятся быть «духовными» и порой лишены необходимых искусству странности, непонятности, идиотизма. Они апеллируют к человеческому чувству, а не к эстетическому переживанию. Есть у Сокола работы выше (во всех смыслах): шестиметровый турник в Красноярске, колонна с почтовым ящиком, до которого невозможно добраться, те же почтовые ящики, развешанные на скале в Ширяево. Примыкают к ним «Пробел» (он же «Шпала») — огромный деревянный брус «в форме» компьютерного пробела, подвешенный под потолком и Back Up (он же «Резервная копия») — клавиатура с остриями, торчащими из каждой кнопочки иголками наружу. Впрочем, Back Up несколько портит прилагающийся к нему текст о том, что перо пишущего смотрит вверх, в небо, а клавиши бьющего по ним похрустывают вниз, в направлении Ада.

О текстах, сопровождающих искусство Хаима или даже являющихся его составной частью, стоит сказать особо. Сокол называет их «скорее поэтическими». Зритель к тексту на выставке подходит как к некоему ключу к работе, но «скорее поэтичность» текстов Сокола заключается в том, что ключ там содержится далеко не всегда. Иногда эти тексты кажутся совсем уж избыточными. Пусть с литературной точки зрения они и выполнены хорошо, но в качестве составных частей изобразительных работ представляются излишними, написанными в таком рафинированно-интеллигентском стиле: «Эти бабки повсюду. Со своими тележками они ходят по улицам, просят милостыню в метро, стоят в очередях, участвуют в коммунистических демонстрациях. Они — наше прошлое. Они — будущее самих себя. Они — мусор, обломки, ржавая сталь. И в то же время они — античный хор. Отражаясь в лужах, как в Лете, они о чем-то предупреждают. Они Музы. Желтые светофоры памяти, стоящие на перекрестке времен». Впрочем, рафинированной интеллигентностью, обилием аллюзий на явления, которые «надо знать», порой страдают и объекты Сокола... {-page-}


Мне интересно, что Хаим работает в разных жанрах, что у него все еще не до конца упорядочено, язык в процессе становления (хотя у Сокола этот процесс уже на финальной стадии — столь четки порой его высказывания), творческая активность на подъеме, проект на проекте...

Вернемся в мастерскую.

Письма:
— Тоже с помоек, с улицы. Люди выбрасыают кучу писем. И, к сожалению, уже не пишут новых.

Рукомойник:
— Рукомойник — просто исторический объект. Это именно реликт с конкретной историей. Когда я жил в типографии на Хохловском, там у меня в мастерской, которая в прошлом была просто складом, не было никаких элементарных удобств. Для того чтобы помыть руки, надо было спускаться и идти через двор. Поэтому я купил себе ведра, купил вот такой вот рукомойник.

Старые зеркала:
— Зеркала я просто люблю. Это не дань Микеланджело Пистолетто... Сейчас я работаю с изнанками фотографий, с подписями, которые на них люди ставят. Вот, например: «Пройдет, быть может, много лет, и между нами что забыто, пусть карточка оставит след, что было вместе пережито». А вот тоже гениальная штука: «Дорогая, пусть этот мертвый облик напоминает тебе о моей живой душе». Я перевожу эти надписи на зеркала, вот такие старые, и гравирую. Это следующий этап, когда уже исчезают даже лица, остаются только надписи.

А вот дневнички какие-то:
— Да, это записные книжки всякие. Вот, «Альбом для стихов». Стихотворение тут:

Если ты в гости пойти пожелаешь,
А может, подруги далеко живут,
Пешком часа два или три прошагаешь,
Трамваем доедешь за 40 минут.

— Вот чудесная телефонная книжка, там много схем каких-то с цифирками. Ваши портреты тут... Это я экспериментировал, но чувствую, что надо эти странички с портретами удалить и оставить все как есть пока. Это художества хозяина книжки. Человек сидит, по телефону говорит, что-то там делает... Это абсолютно штука человеческая. Я сделал пару портретиков и остановился. У меня есть такой принцип — идти за материалом, его не портить. Если у меня что-то не ломается, то я его и не ломаю. Потому что материал сам знает, где ему ломаться, а где не ломаться.

А эта доска столовая:
— Доска. Вот она просто лежит. Некоторые вещи лежат и ждут своего часа. Некоторые становятся какими-то объектами. Но пока я не знаю, что это и как.

А вот тут провод:
— Это я нашел проволоку, она как-то графически закручена. Мне нравится, но я не буду это использовать, потому что это использует Дима Гутов. Какие-то вещи я беру, не планируя пускать в работу. В качестве украшений, если можно так выразиться.

Несмотря на пару-тройку критических замечаний, высказанных выше, мне искусство Хаима нравится — может быть, в силу моей собственной сентиментальности. Но люди менее сентиментальные о нем могут придерживаться иного мнения.

А именно:

1. «Сокол — художник без принципов. В каком-то смысле — каждой бочке затычка. Он начинал в сквоте, потом выставлялся у Пыркиной, у Куприной выставлялся... Теперь вот “Триумф” его пригласил, он и туда пошел. Ему совершенно неважно, где, у кого выставляться. У него нет четко сформулированной позиции, которая молодому художнику просто необходима. И то, что он работает в разных формах, — яркий признак молодого художника, который еще толком не знает, что делать; ищет, еще не сформировался».

2. «Когда я прихожу на выставки Сокола, мне не очень понятно его искусство. О чем оно вообще? Как бы какие-то контуры чего-то. Но ничего особенно интересного я в этом не чувствую. Такие «как бы» работы — ни туда ни сюда. Ни рыба ни мясо».

3. «Сокол неглупый. Он для нас во многом работает, для критиков. Чтобы нам проще было говорить: вот здесь то, здесь се, здесь такой-то намек, здесь такая-то тонкая мысль...».

4. «Сокол очень консервативный художник, он очень напоминает шестидесятников типа Краснопевцева; он защищает «высокое искусство» и все с этим связанное. Интересно, что он пришел из израильского контекста, где русские традиционно занимают как раз очень консервативные, если не реакционные позиции. Но это всё ладно, а вот если он начинает связываться с такой галереей, как “Триумф”, то это уже тревожный симптом...».

Привожу это все на правах честности и полной анонимности, информации ради. Посему даже комментировать не буду. Считайте врезкой.

В углу комнаты лежит клавиатура иголками наружу — часть «Резервной копии». Уже порядком запылившаяся, со сломанными иголками...

— Я думал, ей более уготована счастливая участь, чем постепенное разрушение в углу мастерской. Что продана, уже в коллекции чьей-нибудь... Что, с продажами плохо?

— Я сейчас на таком этапе, когда идет проверка медными трубами. Все тебя знают, но — а что дальше? В какой-то момент я подумал, что я вот такой крутой, сейчас со всех сторон посыпятся предложения, но ни фига. Никто не позвонил до сих пор. Тут надо самому ходить в галереи и предлагать работы, условия довольно жесткие. Они, конечно, выслушают, я не совсем с улицы. Но сами ничего не предлагают.
Есть теоретически соблазн подчиниться рынку. Но для этого тоже должен быть изначальный капитал. А его нет.

— Странно, что нет продаж.

— Девяностые породили в России определенную прослойку коллекционеров. Кто-то мне это так объяснил: позавчера они еще носили красные пиджаки, вчера покупали «мерседесы» и виллы, а сегодня покупают картины, чтобы заполнить эти виллы. Они покупают определенный вид искусства. Коллекционеров, которые собирают искусство не себе на виллу, в России очень мало, если они вообще есть. С другой стороны, нет здесь просто состоятельных «мидл-класс»-граждан, для которых 2—3 тысячи евро не такая большая сумма, они понимают искусство и могут что-то себе купить.
Галереям молодые авторы, как правило, не очень выгодны. Поэтому и говорят часто, что молодые — жадные. Что не так. Сказать, что молодые жадные, смешно. Сказать, что они не хотят продаваться — тоже неправда. Художник делает работу, и то, что он хочет получать за нее деньги, — это нормально. Но тех, кто может и хочет эту работу купить, мало. Мы сейчас на том этапе, где производство опережает потребление. Так что остается пока только делать то, что делать есть возможность. Делать и копить идеи больших проектов до тех пор, пока они не будут востребованы.

Что ж, хорошо, когда у художника есть желание копить идеи и заниматься работой, есть мотивация, силы и стремление.

Хотелось бы, чтобы искусство Сокола немножко «поглупело», избавилось от аллюзий, понизило бы процент одухотворенности и повысило процент непонятности, сиречь эстетического переживания. Чтобы образовался зазор. Пока что у Сокола есть «Котлован» и есть «Турник». Но хотелось бы видеть и «Котлован», и «Турник» в пределах одной работы. На которую Сокол, как мне это представляется, способен.

Ссылки

• Тексты Хаима Сокола на OpenSpace.ru