Аня Жёлудь между гламуром и некоммерцией

Молодая художница рада, что в Венеции ее принимали за электрика. Но в России у нее все совсем по-другому

Имена:  Анна Желудь

Аня Жёлудь — талантливый молодой художник. Аня Жёлудь — красивая молодая девушка.

Выросла в Санкт-Петербурге. Там же выучилась. На художника. В бывшем Мухинском училище, ныне ГХПА. В последние годы все больше времени проводит в Москве. Или — между городами.

— Я очень люблю Москву. Когда заезжаю с Ленинградки на Тверскую, четко понимаю, что люблю этот город, и я довольна тем, что могу здесь жить. Петербург — это привязка, я не могу туда не приезжать. У меня там квартира на проспекте Маршала Блюхера, из которой я сейчас сделала мастерскую для народного доступа, она называется «Объект на районе». Такое мое детище. Я делала дома ремонт и, пока не решила, что устрою из квартиры объект-инсталляцию, никак не могла его закончить. Я очень рада, что мне удалось это сделать. Таким образом я поддерживаю свое наличие в Петербурге, хотя большую часть времени провожу здесь.

Мы с Аней сидим в галерее «Айдан» — на мягком диванчике, что слева от входа, за стойкой с каталогами, открытками и магнитиками. Под «Мостами» Апанди Магомедова — средней ширины бумажными полосками, протянутыми от одной стены до другой. Работники галереи периодически проверяют работу сопровождающего видео, наверху громко говорят по-английски, входят-выходят посетители — галерейные будни. Уютного мало. Впечатляющего нет. Не вполне понятно, насколько в этом пространстве Ане комфортно. Но о том, чтобы ехать в Анину подмосковную мастерскую — ангар в довольно живописном месте, если верить фотографиям на ее сайте, — не может быть и речи: ночью того же дня Ане нужно возвращаться в Питер.

— Я прожила полтора месяца между Германией и Венецией. Надеялась, что хоть сейчас можно будет наконец отдохнуть, побыть в одном месте, а тут выяснилось, что завтра надо быть в Эрмитаже на каком-то там важном приеме, опять на два дня нужно уехать.
— Не дают успокоиться?
— Не дают.

Чувствую, что я — один из тех, кто не дает. Впрочем, Аня говорит спокойно, размеренно, медленно — думая, прежде чем сказать. Дежурных ответов у нее, похоже, нет. Что приятно. Застревает в голове это слово — «приятно».

— Ваша инсталляция в Венеции — «Коммуникации» — на многих произвела приятное впечатление.
— Для меня большое удивление, потрясение, что художественная общественность одобрила мою инсталляцию. Я не знаю, что в ней такого особенного, что смогло заставить даже самых строгих критиков положительно оценить эту работу».

В Аниной интонации нет ни кокетства, ни самоуверенности — некоторое искреннее смущение. Аню не хочется называть художницей. Девушка-художник — это, может, не вполне благозвучно, но более точно.

— Я поехала смотреть пространство в марте. До этого была знакома с пространством Арсенала только по фотографиям, толком не знала размеров. Когда я приехала, стало понятно: это невозможно назвать полноценным выставочным пространством. Это вход и выход, там ничего толком ни поставить, ни повесить. На входе в моем распоряжении могла быть только верхняя зона. Организаторы и технические работники в Арсенале очень нервничали, что я могу попытаться заблокировать вход. Там вносят и выносят всякие большие вещи, он должен работать. То есть сразу куча ограничений.

Когда я поняла, что как-то заметно выступить не получается, то решила, что буду прятаться. Тихо и скромно забиваться во все углы. И мне это удалось: на входе работы почти никто не замечает. Это нормально, так и должно быть. Это часть проекта: первое, что должен сделать зритель при входе в Арсенал, — не заметить мою работу.

Не заметить работу несложно: пучки чего-то скрученного, металлического, вылезающие из потолка, «оживающие» только в конце, на выходе, спускаясь по стенам, расщепляются и робко протягивают зрителю уже разрозненные свои проводки. Незаметное становится очевидным. Тихое начинает говорить. Эта спокойная, аккуратная, качественная работа Ани резко отличается от ярких, масштабных российских проектов на биеннале в этом году. И трогает — она оживляет материал.

«Одушевлением» и «реанимацией» предметов Аня занималась и занимается — вдыхая новую счастливую жизнь в старенькие чайнички и бидончики, иногда, по ее словам, найденные на улицах, расписывая упаковочные ящики из-под работ Арона Буха, превращая монитор ноутбука в дверь, за которой зеленеет травка и можно пристроиться на стульчике. Расставляя на столе кастрюльки, Жёлудь лишает их функциональности, а вешая над этим столом полотно с теми же кастрюльками, подчеркивает их эстетический потенциал.

«Коммуникации», как и многие работы Ани, далеки от постмодернизма, шуточек, аллюзий и реминисценций. Это искусство чистое — непретенциозное, неразвлекательное, непонятное, самодостаточное, врезающееся в сознание. {-page-}

— Как с вами работали кураторы?

— От Даниэля Бирнбаума у меня осталось очень приятное впечатление, это чуткий, проницательный, заботливый куратор. Мне не доводилось раньше встречать таких людей. Очень деликатный, тактичный человек, внимательный к художникам... Просто нет слов. Он не вносил никаких жестких директив. «Это вправо подвинь, это влево» — ничего такого не было. Свой проект я предложила ему еще зимой, когда уже стало понятно, что мне достаются вход и выход, но не было ясно, что эти вход и выход собой представляют. Идея моей работы «Коммуникации» была номинальная: на точке входа что-то появляется, и на точке выхода оно же появляется снова. Идея позволяла без проблем в случае чего все поменять, подвинуть, сориентироваться по ситуации. Как и произошло.

Изначально я хотела, чтобы все было фигуративно и предметно: розетки, вилки, счетчики и так далее. Но материал вывел на нечто другое, более абстрактное. Я отказалась от предметности и сделала несколько другую работу, чем задумывала изначально. Но к этому я пришла сама, безо всякого давления со стороны кураторов. Когда я делала монтаж, Бирнбаума вообще не было, он уехал куда-то по делам. Потом он вернулся, сказал, что, мол, браво-браво, что ему все нравится, спросил, буду ли я рисовать тени, я сказала, что буду. И он всем остался доволен.

С другой стороны, я видела, что по поводу многих проектов Бирнбаум и Йохан, его помощник, дискутировали: что куда поставить, в какой цвет покрасить... Они занимались поиском способов подачи тех экспонатов, авторы которых не присутствовали. Я, как мне кажется, не доставила им особых хлопот».

«Эй, Жёлудь, — раздалось сверху. — Ты что там делаешь? Должна же была уехать уже».

Аня пояснила, что пока еще дает интервью, и продолжила:

— У меня, впрочем, был еще один куратор, между мной и Даниэлем, Борис Маннер, приглашенный Stella Art Foundation — при поддержке этого фонда была организована вся работа. Такой австрийский философ, он со мной, можно сказать, работал.

— «Можно сказать» или работал?

— Работал. Но не было такого, что я показываю ему эскизы, а он говорит: это так, а то эдак. Я показывала какие-то наработки, он говорил: все нормально. Показывала фотографии предыдущих проектов, он говорил, что ему нравится. И все.

— Разница в работе с куратором в России и за рубежом ощутима?

— Видимо, я проблематичный художник для куратора. Вот, например, проект в Laboratoria Art & Science Space... Куратором была Даша Пархоменко, у нас было много напряженных моментов. Во всех мероприятиях, где фигура куратора весома, я вечно всем недовольна, меня все не устраивает.

В предыдущих беседах с художниками проблема взаимоотношений кураторов и художников периодически возникала, причем художники часто высказывали разного рода критику в адрес организаторов процесса. Аня от таковой осторожно воздержалась.

— Что касается Арсенала, то думаю, что мне чрезвычайно повезло: я просто как-то угадала, попала в общую ситуацию... Вся выставка — это тихие, блеклые объектики, инсталляции. До открытия я ходила и думала: что же это такое? Все чересчур тихое, ничего вызывающего, ничего провоцирующего... Но уже после открытия, после того как большая часть публики прошла сквозь Арсенал, выставка вдруг заработала. Она буквально включилась.

У нас обычно как? Накануне открытия все на своих местах, все отлично. Прошло открытие, все сказали: «Ну чё-то как-то не очень». И выставка, вместо того чтобы работать, начинает чахнуть. А здесь... Не знаю. Может быть, свою роль сыграло отношение публики: идут толпы народа, все они с интересом, с позитивным настроем смотрят на какую-то ерунду, и эта ерунда вдруг начинает расцветать, превращаться в искусство. Мне кажется, что Даниэль изначально на это рассчитывал. И мне просто повезло, что я попала в общую интонацию тишины, растворенности.

— То есть дело в разнице отношения к искусству в Венеции и в Москве-Петербурге?

— Да, конечно, отношение разное, и разное искусство от этого отношения. Конечно, изменения в лучшую сторону очевидны. Сейчас в Москве есть «Винзавод», туда ходит такое количество людей, которое три года назад было сложно даже представить... С годами мы научимся смотреть на искусство по-другому. Здесь очень много скептицизма, заведомого непонимания, заведомого недоверия. Зрителю нужно время, чтобы научиться доверять.

Скептицизм, заведомое непонимание и заведомое недоверие незамедлительно дали о себе знать. В «Айдан» вошла пара молодых людей — судя по виду, студенты. Они окинули взглядом помещение, развешанные белые ленты, белую спираль вокруг колонны и спросили у первого замеченного человека, коим оказался я: «А где выставка?» — «Вот», — ответил я, указывая на «Мосты». «Вы шутите? Где выставка-то?» — чуть более раздраженно спросили они. «Ну вот же. Это вот все. Мало?» Все еще подозревая подвох, они неуверенно обратились к стоявшей чуть в отдалении Ане: «Что, правда, что ли?» — «Правда», — сказала Аня, и молодые люди не то озадачились, не то расстроились. Аня подбодрила их, объяснив, что выставок тут много, разных. Молодые люди ушли на поиски чего-то более убедительного.

Первая Анина выставка, мною увиденная, — какие-то непонятные телесного цвета кольца, десятки колец, нанизанных на металлический стержень (это называлось «Памятник девству») — оставила меня равнодушным. Потом появилось множество каркасов железной мебели, туфелек, вешалок и одежки. Все это показалось мне идеологически пустым, но явно обладало способностью продаваться. Потом меня обрадовали яркие и рефлексивные «Музей меня» на «АРТСтрелке» и «Не тот художник» в лаборатории Art & Science (все проекты можно посмотреть здесь). Много объектов и объектиков. Живопись, реди-мейды, металлические изделия. Вроде бы те же, но, оказавшись в другой компании, они изменились к лучшему.

Впрочем, была и октябрьская «Железная свадьба»: туфельки, платьица, рояльчики и прочие атрибуты жизни а-ля Ксения Собчак — казалось, что Жёлудь принялась за эксплуатацию приема. Но в Венеции Аня выступила иначе. Материал был другой, и его было крайне мало.

— С чем связан такой переход от многообъектных работ к минимализму?

— Конкретных стремлений, задач, установок у меня нет. Я делаю всю жизнь один большой проект, он называется «Аня Жёлудь» и состоит из разных-разных вещей. Мне важно не впадать в однообразие. Как на живописной картинке есть зоны, какие-то пятна, контрасты, взаимодействия, так в этом наборе выставок, фактов моей художественной биографии есть своя логика, последовательность, закономерность.

В «Лаборатории» я показывала художника в разобранном виде — как он меняется в момент, когда с ним что-то происходит, с его «художественным телом». Это был переходный момент. Тогда же я начала работу с пучкообразными металлическими проводами. Работа в Венеции — это продолжение той работы, только уже оформленное и очищенное. «Точка 1» — точка входа, «точка 2» — точка выхода, была еще и «точка 3» — предбанник, где тоже ничего толком невозможно было сделать. Я попросила убрать все фальшстенки, за фальшстенками оказалось множество всяких старинных машин, разных приборов... Я их открыла, почистила-помыла. Красить было нельзя — лессировала. И у меня там очень насыщенная среда получилась, абсолютно не минималистичная.

Еще меня попросили сделать «маленькую инсталляцию» в офисе биеннале, сказали, что она там останется на пять лет. Там как раз максимум минимума. Рядом с площадью Сан-Марко дворец, в нем офис, какие-то кабинеты, но в большей степени это место для переговоров, приемов. И в одном из таких переговорных залов накануне открытия биеннале сделали ремонт: дорогая отделка стен, мраморные полы, стильная мебель... И там на потолке у меня несколько металлических элементов — буквально сопельки такие спадают. Монтажники, которые этот потолок вылизывали не одну неделю, круглыми глазами смотрели, как я развешиваю всякие непонятные штуки.

И в офисе, и в Арсенале мимо иногда пробегали электрики и предлагали мне пластиковые технические приспособления, которые фиксируют провода, — это было самым большим для меня комплиментом. И вообще, меня часто воспринимали как электрика, думали, что я вожусь с настоящими проводами.

Вот так радовалась Аня удавшейся незаметности «пучков». Чайнички и кастрюльки были не-искусством, она превращала их в искусство. «Провода» — искусство, маскирующееся под не-искусство. {-page-}

— Вы работали в Венеции или готовили объекты здесь?

— То, что было в Венеции, сделано в моей подмосковной мастерской. Я построила копию пространства входа в Арсенал в натуральную величину. В Арсенале я только собирала работу. Мне как-то было страшно брать туда материал, что-то прямо там делать. Побоялась растеряться. Может быть, мне не хватило профессионализма. Можно было рискнуть, но я не стала, не знала, как это будет выглядеть. Я решила, что лучше дома сделаю всё: и вход, и выход, и подиумы, и стенку.

Подход к работе очевидно не «типично русский»: без «авосей», «как получится», «да успеем» и «так сойдёт». Впрочем, художник Аня Жёлудь приятно удивила не только этим.
Оживившись, она принялась рассказывать другую историю:

— Параллельно с биеннале я делала проект «Бункер» в Германии. Я уехала из России на машине в конце апреля, неделю делала «Бункер», потом поехала в Венецию, две недели делала «Коммуникации», снова поехала в Германию, там все доделывала... В общем, восемь недель туда-сюда, всё в цейтноте. Но это было интересно, нескучно. Все время в Венеции быть нельзя — там такая красота, что за полтора месяца может случиться передозировка.

Третьего июня открылась биеннале, тринадцатого открылась выставка Nord-Art, недалеко от Гамбурга. Там у меня, на этой большой выставке, где принимают участие порядка 250 художников, открылась собственная яма — «Бункер».

В этой выставке я участвую уже третий год. Там фабрика, как водится. Бывшие фабричные территории, на которых живет искусство. Куратор-художник Вольфганг Грамм со своей женой-художницей все там организуют и делают, их поддерживает завод по производству дренажных систем АКО, один из старейших в Германии. Они не привлекают никого от критической среды, никаких кураторов. Но в то же время там очень благоприятная атмосфера для работы. Маленький город, почти деревня; никакой суеты, шумихи. Весной начинается монтаж, в июне открывается выставка, и работает она до конца октября.

На этой фабрике есть место, где отливали когда-то крышки для люков. В этот раз я заранее сказала, что поеду, если мне дадут работать с этим местом. Там около двухсот квадратных метров ниже уровня пола. Нельзя сказать, что это совсем подземелье, но для того, чтобы туда зайти, нужно спускаться. Эта яма — почти посередине экспозиции, но там настолько много грязи, так сыро и вообще так отвратительно, что все всегда смотрели вниз, говорили: «Вот бы там что-нибудь сделать» — но никто не решался. В общем, мне дали на это добро, и в марте, после того как я съездила в Венецию, я поехала в Германию и начала очищать этот бункер сама, своими силами. Иногда мне давали помощников, но не то чтобы кто-то прям все за меня делал. Я находилась там с утра до вечера.

В «Бункер» я приезжала достаточно регулярно, все время о нем думала. Я четко знала, куда что хочу положить, где что хочу повесить. Большая проблема была с уборкой — это заняло много времени. Но дело того стоило. В итоге я отвезла туда объекты со своих предыдущих выставок: всю инсталляцию из «Лаборатории», живопись. Часть инсталляции посвящена истории фабрики и женщинам, которые на ней работали. Много-много всего, целый мир, и те же «Коммуникации» там появляются. Поскольку это происходило параллельно с биеннале, то связь одного проекта с другим явно присутствует. Это долгосрочный проект, я могу туда приезжать, что-то привозить, что-то вывозить. Это какой-то итог моей работы за последние пять лет. Он немножко похож на выставку «Музей меня», но только там всего больше, и вообще я им очень довольна. Только, к сожалению, его никто не увидит.

Делать свой «итоговый» (пусть и за пять лет) проект в месте, широкой публике малодоступном, современному художнику не очень свойственно. После превращения галерей в бутики молодые художники часто рассматривают искусство как дело прибыльное. Большие выставки в некоммерческих пространствах проводят, как правило, либо авторы, позиционирующие себя как «внесистемщики» (например, Гарик Виноградов), либо уже давно сформировавшиеся художники (например, Вадим Захаров). Таков стереотип. Но вот таким занимается молодой автор, художник вполне коммерческого заведения. И это заслуживает уважения.

— В Москве вы сейчас работаете с галереей «Айдан»?

— Да. По предварительным планам галереи, ближайшая выставка у меня должна быть в феврале.

— По духу она будет близка «Коммуникациям»?

— Галерейная история — совсем другая. Это не выставка. Если бы я показывалась всего раз в год и в галерее, тогда да... А так как есть другие проекты в местах некоммерческих, то незачем в галереях заниматься тем же. Галерея — это не выставка ради выставки, тут нужно думать не только о своем художественном эго, но еще и об интересах галереи. Здесь нельзя попросить кучу денег на реализацию проекта и сделать неизвестно что.

В «Айдан-галерее» сложное пространство: нет высоты из-за рампы со светом, колонна, какие-то странные вытяжки, стены разной высоты, фактура потолка много на себя берет. Если с «Железной свадьбой» осенью я как-то выкрутилась, то сейчас не знаю, как быть.

— То есть вы в таком пограничье: работаете на коммерческих и независимых территориях, и везде чувствуете себя комфортно?

— У меня есть планка — не врать самой себе. Что в «Айдан», что в Арсенале я делаю то, что мне интересно, то, что нравится.

Про «Железную свадьбу» я могу сказать, что, понимая рамки, установки и всю несвободу при работе в галерее, я решила, что надо не сопротивляться всему этому, а, наоборот, идти навстречу. «Железная свадьба» — это проект не вопреки, а на поводу. Я специально сделала гламурный проект про свадьбу, роскошную такую выставку. Приходили блондинки, мерили платья, фотографировались. К тому же это «Винзавод». Я старалась соответствовать формату, в котором нахожусь. Но старалась соответствовать до той степени, до которой меня это не коробит.

Вот, пожалуйста, и «Абсолют». Сложно назвать это выставкой. Это другой формат. Не галерейный и не выставочный. Но я приняла в этом участие, у меня там ноутбук стоит. Когда еще на такой проект деньги выделят? Мне, кстати, кажется, что им удалось не свалиться окончательно в рекламу. Они сделали праздник. Ну, такой праздник по поводу водки «Абсолют». Ну и что здесь плохого? Группа «Аэробика» выступала, я с удовольствием потанцевала. Мы просто по-русски очень серьезно ко всему относимся, с требованием высочайшего качества. А искусство — оно не для всех и не везде. Зачем ожидать искусства от промоакции? Или на арт-салоне?

Возникают некоммерческие территории, другие адреса, где нет этой галерейной, ярмарочной атмосферы, и все встает на свои места. Есть Московская биеннале, где происходит искусство, и есть «Винзавод», где происходит тусовка. Тут же можно купить и качественное искусство, которое осело, пройдя какие-то фильтры, — и что тут, собственно, плохого? Я в свое время очень жестко делила искусство на коммерческое и некоммерческое. Потом стало понятно, что все равно все коммерческое, потому что и для того, чтобы делать некоммерческое искусство, нужны деньги.

— И стало одинаково свободно и там, и там?

— Сейчас — да. Год назад я изводилась с делением коммерческого и некоммерческого, у меня ушло какое-то время, чтобы к этому привыкнуть, со всем этим смириться. Год назад я сказала бы: ой, «Абсолют», ой, промоакция, ой, какая ерунда. Наверное, «Железная свадьба» — как раз та выставка, на которой я со всем этим сживалась.

Аня Жёлудь — пример простой истины: художник — это в первую очередь художник сам по себе, а не художник-такой-то-галереи или художник-такой-то-субкультуры. Но при этом существование в качестве художника-такой-то-галереи, — во вторую, как максимум, очередь тоже не так плохо. Среди «интеллектуальствующих» молодых людей почему-то расхоже мнение: коммерческое = плохое. Но ведь деньги — не такая дурная вещь, если не ставить их во главу угла. Коммерческая выставка — это не так ужасно, если не делать только коммерческие выставки. «Вообще я занимаюсь искусством, но иногда делаю и коммерческие выставки» — позиция, которую можно уважать. В любом случае контекст только влияет на работу, но не определяет ее качество. И в коммерческих галереях не может не быть хороших выставок. Хотя бы иногда.

Подмосковная ангар-мастерская — Анино пространство? Анино. Глянцевая «Айдан» — Анино пространство? Анино.

Ей не дискомфортно и не тесно нигде — до тех пор, пока это не противоречит проекту «Аня Жёлудь».



Фотогалерея проекта Ани Жёлудь «Бункер»