Неолиберальные концлагеря

Бликкисдорпы (на африкаанс — городок из консервных банок), или, официально, Temporary Relocation Areas, — последнее достижение озабоченного международным имиджем правительства. В преддверии футбольного первенства 2010 года особо мозолившие глаза (как правило, на трассах из аэропортов) неформальные поселения расселили, а жителей согнали на расчерченные по линейке, огороженные и охраняемые полицией участки. Им предлагалось пожить в коробах из гофрированной жести (откуда и термин), пока не подоспеет муниципальное жилье. Ирония в том, что гофрированная жесть — самый популярный в ЮАР строительный материал, почти все импровизированные постройки в неформальных поселениях выполнены именно из него.

Бликкисдорпы — это неолиберальные концлагеря. В этом смысле ЮАР — экспериментальная площадка покруче Греции, и я не могу не напомнить, что именно в Южной Африке сто с небольшим лет назад, во время англо-бурской войны, англичане впервые опробовали concentration camps, новое слово в военном деле. Сюда стекаются, когда насильно, а когда просто за неимением места, куда бы приткнуться, обездоленные, ненужные и бесполезные.

По идее это самое дно, и дальше дороги уже нет, но надо отдать должное правительству, ведущему самую масштабную в мире программу строительства социального жилья, — в бликкисдорпах постоянно кто-то дожидается своей очереди на отдельно стоящую хрущевку, только хуже. Правда, отдавать должное как-то уже не получается. Строгие линии, прямые углы, некрашеная жесть не дают глазу особенно разгуляться, способность рационально мыслить возвращается, становится дурно. Бликкисдорпы, кстати, — это не только для черных и цветных: в бликкисдорпе под Кейптауном мы неожиданно обнаружили несколько белых семей, африканеров. Я говорил с ними — обычная история, ряд неудач, нелепостей, увечье, потеря трудоспособности, постепенное соскальзывание в бедность. Не помню, был ли шокирован, увидев белые лица в темном жестяном коробе. Наверное, был. Странно, что расы перемешиваются только в предельных точках: на самом верху и в самом низу. Между ними все застыло: Кейптаун успешно прикидывается Европой, в северных пригородах Йоханнесбурга ездят на «Феррари», в неформальных поселениях на улицах жарят овечьи головы.

Вполне осознав болезненную неправду слов о притягательности бедности, я пометался несколько дней, а потом вдруг понял, что выбрал молчаливое непризнание. Как-то само получилось.

Я спросил у Шона О'Тула, как же обстоит дело с политическим искусством, и он ответил, что его почти нет. За исключением нескольких открыто политических художников — Занеле Мухоли и Антона Каннемеера и то собирающихся, то распадающихся групп из тауншипов вроде дурбанского Red Eye Collective и кейптаунского Gugulective, все заняты по преимуществу вопросами самоидентификации и пола, с тяготением в метафизику.

С конца семидесятых и до начала девяностых было иначе: параллельно официальной системе существовало радикальное искусство с сильным уклоном в коммунальные практики: коллективы Possession Arts и Medu Art Ensemble, объединявшие художников, поэтов и музыкантов (кстати, участники Medu термину «художник» предпочитали «культурный работник»), йоханнесбургская галерея Rembrandt van Rijn, тот же Community Arts Project. Работа в сообществах воспринималась по-другому: на повестке дня был очень конкретный вопрос борьбы с апартеидом и культурного освобождения, и участие художников в общем движении давало очень интересные и вдохновляющие результаты. Сегодня нарратив меняется: галереи озабочены зарабатыванием денег, художники — деланием карьер. Что делают кураторы, я не знаю.


P.S. Встречи

Встреча первая.

Кейптаун, Вудсток. Прихожу в гости к знакомому университетскому преподавателю, а он вышивает на наволочке репродукцию одной из работ Кентриджа. Пятьдесят тысяч стежков, между прочим. И что характерно — straight man.

Встреча вторая.

Йоханнесбург, Музей апартеида (образование и развлечения, неплохой: автомат с билетиками в случайном порядке проставляет на талоне отметку «белый» или «не белый», и войти можно только в соответствующую калитку; впрочем, очень скоро экспозиция сливается, а жаль). Ознакомившись со взглядами текущего правительства на историю страны, выхожу покурить в специальный закуток. В закутке здоровенный мужик с женой и двумя толстыми дочерьми. Говорят на африкаанс. Неожиданно замечаю у мужика на предплечье татуировку со стилизованной свастикой Движения африканерского сопротивления. Сегодня это клоунская группировка, но в начале девяностых она вела террористическую борьбу, и от ее бомб погибли десятки человек.

Аккуратно завожу разговор на ломаном африкаанс: здравствуйте, я интересуюсь судьбой вашего народа, и все в таком духе. Мужик поначалу насуплен, но очень скоро пускается в пятнадцатиминутное рассуждение о том, что в правительстве сидят savages, которые погубят, погубят страну.

— А что ж вы тогда не уедете?
— Как! Это же моя страна! Пойми, я был в армии. Эти дикари все погубят, уже погубили!

Наверное, пришел сделать дочкам прививку от дикарской пропаганды. У жены пергидроль и макияж по моде трейлер-парков.

Встреча третья.

Йоханнесбург, даунтаун, перед закатом. Идем с приятельницей брать интервью у какого-то профсоюзника. Машины нет, такси дорого, к тому же профсоюзный штаб недалеко от университета. Успешно преодолев участок пути, не предполагавший поворотов, понимаем, что не знаем, в какую нам теперь сторону. Тем временем начинает стремительно темнеть. Через пятнадцать минут начнется ночь. Разговор наш крутится вокруг тем смерти, изнасилований и района Хиллброу, который здесь совсем недалеко.

— Потерялись? — на русском языке спрашивает пожилой чернокожий мужчина в шляпе и очках (массивная оправа, косоватая надпись Prada). — Вам куда?

Оказалось — выпускник Одесского военного училища, раньше очень любил выпить водки, но теперь воздерживается.

Кстати, большинство людей старше сорока, которых мы встретили в штаб-квартире правящей партии, в состоянии поддерживать беседу на русском.

У популистов из молодежного крыла АНК представление о России весьма размытое. Рассказывают, что одиозный лидер Молодежной лиги АНК на каком-то слете в Латинской Америке был единственным, кто явился туда с охраной и имел часы «Брейтлинг».

На смену солидарности пришли стилистические сходства.​