Письма из Кейптауна: письмо второе. Маги земли и прагматики рынка

ВЛАД КРУЧИНСКИЙ о том, как выжить художнику глобальной периферии

Какие музеи и арт-школы есть в ЮАР

Моим главным источником информации обо всем, что касается недавнего прошлого и текущего устройства южноафриканского искусства, был Шон О’Тул — куратор, бывший редактор журнала Art South Africa, автор Frieze, многих уважаемых газет и вообще очень компетентный человек.

Он рассказал, что государственных музейных институций в стране две — кейптаунская National Gallery и Art Gallery в Йоханнесбурге. Сегодня они не в лучшем положении: бюджеты крайне малы. У министерства культуры на повестке завершение реорганизации ряда провинциальных музеев, которые кое-где еще транслируют апартеидный взгляд на мир, и поддержка местных промыслов (что в принципе более чем оправданно, учитывая, что, по неофициальной статистике, безработица в стране достигает 40%). В девяностые годы государственные музеи еще могли проводить серьезные выставки вроде Tributaries 1995 года, сделанной по лекалам Magiciens de la Terre (знаменитая выставка куратора Жан-Юбера Мартена «Маги земли» 1989 года, впервые широко показавшая африканских художников в Европе. — OS), или Neglected Tradition 1998 года, вновь открывавшей полувековую историю черного искусства ЮАР. Однако сегодня музеи утратили способность создавать репутации, а проекты, которые они делают, становятся все менее критичными и все больше транслируют государственную идеологию Rainbow Nation (предложенная архиепископом Десмондом Туту концепция расовой гармонии).

Вместе с тем в государственных музеях продолжается тревожная мутация — и в Кейптауне, и в Йоханнесбурге при музеях уже довольно давно существуют группы частной поддержки. В Кейптауне эта группа образовалась в 1968 году и называется Friends of National Gallery. Заправляют в ней крупные капиталисты, которые время от времени скидываются на покупку какой-нибудь работы или на проведение выставки. В принципе группа открыта и для обыкновенных граждан: примерно за 500 рублей в месяц можно оформить годовой абонемент на бесплатный проход в музеи и получить скидки в музейных лавках. Но вот так, с улицы на покупательские стратегии музея повлиять не получится.

В ЮАР две ведущие художественные школы — в университете Кейптауна (Michaelis School of Fine Art) и в университете Витватерсранда (Wits School of Arts) в Йоханнесбурге. Большинство состоявшихся южноафриканских художников закончили именно их. Как и все высшие учебные заведения в стране, они платные, и образование стоит довольно дорого, так что студенты — в основном белые дети из обеспеченных семей.

Есть и частные школы — например, йоханнесбургская Market Photo Workshop, ответственная за появление многих ярких молодых художников. Среди ее выпускников — Занеле Мухоли (Zanele Muholi), Лоло Велеко (Lolo Veleko), прославившаяся фотографиями йоханнесбургских модников, о существовании которых никто никогда не подозревал, Сабело Млангени (Sabelo Mlangeni), карьера которого началась с фотографий «невидимых женщин», по ночам подметающих улицы Йоханнесбурга. Все они работают в основном с фотографией, у всех сегодня довольно успешные международные карьеры, и, судя по рассказам Шона, все они записались в Market Photo Workshop случайно: просто проходили мимо, увидели, что там происходит что-то интересное, а ознакомительный курс стоил дешево.

Занеле успела побыть фабричной работницей и секретарем в Дурбане, Лоло жила в Кейптауне, изучала графический дизайн и оставила университет, Сабело перебрался в Йоханнесбург из маленького городка в поисках работы. После окончания школы они либо стали сотрудничать с галереями, либо поступили в университет.

Я видел выставку Занеле Мухоли в blank projects. Мухоли — едва ли не единственная южноафриканская художница, открыто называющая себя activist-artist и классифицирующаяся как «политический художник».

На выставке мне сначала не понравилось: холсты с какими-то фракталами, фотографии кровоточащих влагалищ и перерисованные от руки газетные передовицы. Я тогда ничего не знал о Занеле, ходил по выставке и страдал. Комбинация Дэша Сноу и фракталов — отстой.

Впрочем, страдал я недолго. Вскоре выяснилось, что рисует менструальной кровью Занеле для того, чтобы не поддерживать производителей красок, и тут я немного повеселел, а с прибытием участниц дискуссии и вовсе пришел в прекрасное расположение духа. Дело было на следующий день после вернисажа, все участницы были приглашены на обсуждение заранее, и, как я понимаю, случайных людей там не предполагалось. Начиналось обсуждение менструальных циклов (выставка называлась Isilumo siyaluma — «менструальные боли» на зулу), в галерее собрались самые обыкновенные женщины, высшее образование было не у всех, многие были лесбиянками. Перед началом обсуждения провели голосование: оставлять ли в помещении мужчин, и решили оставить. Само обсуждение оказалось неожиданно приятным: никаких попыток анализировать искусство, только анекдоты из жизни и немного политики.

Убаюканный этими анекдотами, я начал раздумывать о парадоксальной ситуации: с одной стороны, в Южной Африке сегодня едва ли не самая прогрессивная конституция в мире, предусмотрены и защищаются права любого меньшинства. Однополые браки, к примеру, легализованы, кейптаунское ЛГБТ-сообщество чувствует себя превосходно, оно на виду и прекрасно интегрировано. В образованных слоях в этом отношении царит совершенная Европа, практически Нидерланды. Но в то же время южноафриканское общество — одно из самых сексистских, и если в публичной сфере женщины пользуются абсолютно теми же правами, что и мужчины (например, в ЮАР 45% членов парламента — женщины, по этому показателю она занимает четвертое место в мире, сразу после Швеции), в частной жизни они испытывают постоянные притеснения. Домашнее насилие — самая обыкновенная вещь и держится на каком-то необъяснимо высоком уровне. ЮАР уверенно лидирует по количеству изнасилований. Практикуются и так называемые curative rapes — изнасилования лесбиянок, в том числе групповые, призванные их «исправить». Не надо думать, что это относится только к африканцам. Сексизм и гомофобия белого сообщества, особенно африканерского, едва ли не более мракобесны.

Тут дискуссия закончилась, все засобирались домой, я утвердился во мнении, что выставка все же хорошая. Занеле молодец, несмотря на фракталы.

{-page-}

 

Карьеристы и активисты

О’Тул рассказывает, что наибольшего признания южноафриканские художники добились за последние десять лет именно в области фотографии. Учредитель Market Photo Workshop Дэвид Голдблатт (David Goldblatt), Санту Мофокенг (Santu Mofokeng), Звелету Мтетва (Zwelethu Mthetwa) — уже давно важные интернациональные художники. Представители младшего поколения — Занеле Мухоли, Питер Хуго и Микаэль Суботски быстро ими становятся. (Работы Хуго и Суботски до середины апреля можно увидеть в Москве в рамках текущей фотобиеннале.)

Фотография — медиум, таящий в себе множество ловушек. Из рассуждения О’Тула я понял, что художники, отказывающиеся просто фиксировать текущую действительность у себя дома, в Европе сталкиваются с определенными сложностями. Причем как при движении в сторону поэтического реализма — с рассказыванием историй и всем прочим, так и в сторону, условно говоря, Вольфганга Тильманса. В Европе от них, как и от всех художников из стран глобальной периферии, ждут открыток, показывающих места, куда зритель вряд ли когда-либо соберется — в первую очередь каких-нибудь трущоб или чада центрального Йоханнесбурга, на сафари-то европейский зритель ездит. Если же художник из Южной Африки вдруг начнет производить «пузыри» в духе Тильманса — европейские кураторы с ним работать не станут (речь, конечно, о тех кураторах, которые при прочих равных условиях с пузырями работают охотно). Впрочем, с такой несправедливостью сталкиваются немногие, южноафриканская фотография — это все же в основном picture-postcard realism.

Неожиданно оказалось, что в южноафриканском искусстве чрезвычайно популярны тиражные эстампы: художники их производят в промышленных масштабах, а коллекционеры охотно покупают. Граверное дело — серьезное подспорье для художников, особенно из бедных слоев: порог вхождения на рынок здесь сравнительно низок, а спрос есть всегда. Ведущая граверная мастерская — йоханнесбургская Artists Proof Studio, по всей стране разбросаны десятки подобных учреждений, часто неплохих.

В связи с граверным делом я не могу побороть соблазна рассказать об инициативе Community Arts Project (CAP). К текущему моменту она отношения как будто не имеет, но история вдохновляющая.

Итак, в восьмидесятые годы все в том же Вудстоке открылась граверная мастерская, воркшоп. Поначалу никакой политикой в ней не пахло — приходили люди, учились резать по дереву, изготавливали какие-то нехитрые картинки. Но на дворе был пик борьбы с апартеидом, пик народного подъема и массовой политической мобилизации, и постепенно вудстокская мастерская переключилась на производство графической пропаганды. Вскоре подоспели кое-какие западные деньги (к сожалению, я не могу сказать наверняка, какие именно, но, скорее всего, скандинавские — в 80-е северные страны очень активно поддерживали антиапартеидные культурные инициативы). И постепенно CAP перепрофилировался в уникальную протестную институцию.

Политический плакат в ЮАР в 80-е — это совсем не то, что протестный плакат в России сегодня, по крайней мере, если верить повестке выставки «Вы нас даже не представляете». Плакат в ЮАР 80-х — это скорее то, чем был плакат в России во время гражданской войны и в начале 20-х годов: не упражнение в остроумии, но инструмент политической мобилизации par exellence.

Самое интересное в практиках CAP — процесс производства плакатов. Выглядел он так: допустим, активистам нужно было оповестить жителей какого-нибудь тауншипа о готовящейся демонстрации. Они приходили в CAP и говорили: нам нужно пятьсот плакатов. В CAP, где работали графические профессионалы и волонтерствовали художники, им отвечали: окей, мы вам поможем с технической стороной, но плакат вы должны нарисовать сами. После того как эскиз был готов, работники CAP помогали изготовить печатные доски или как-то еще размножить картинку, и дело было сделано. В крайнем случае, конечно, с дизайном помогали, но все же большинство низовой пропаганды было сделано самими активистами. Кстати, здесь, пожалуй, все же проглядывает одно отличие от наших 20-х: большевики, как мне представляется, все же вряд ли согласились бы ассоциироваться с кривульками, изображенными мастеровым или чернорабочим (тут автор ошибается, такое имело место. — OS), в то время как протестное движение в Южной Африке имело действительно низовой характер, и самодеятельное оформление было для него, кажется, единственной органичной возможностью.

Конечно, в CAP изготавливали и дизайнерские постеры, и массу всякой профессиональной печатной продукции. Я встречался со Стейси Стент (Stacey Stent), художницей, которая в свое время работала в CAP, а сегодня рисует комиксы для журнала Noseweek, и она рассказала еще одну интересную вещь: на митинги часто привозили специальный пресс, который мог наносить заранее приготовленные тематические принты на футболки. Митингующие подходили, заголялись, и через минуту щеголяли уже с надписями на груди: «Де Клерк — вор!». В отличие от той же площади Тахрир, где, как рассказывают, уже наладилась торговля революционными футболками для туристов, делалось это совершенно бесплатно.

 

 

{-page-}

 

Рынок и апартеид

Продаваться и интегрироваться в международную среду южноафриканские художники могли и во время апартеида. В конце концов, они всегда могли просто уехать из страны — если были белыми, то в Европу, как Марлен Дюма, а если были черными, то в сопредельные страны, например, в Ботсвану, как Тами Мньеле (Thami Mnyele), который первым придумал делать выставки в тауншипах. Правда, называлось это не emigration, а exile и могло закончиться трагически. В 1985-м Тами был убит южноафриканским спецназом, после чего его работы показали по телевидению как подтверждение вовлеченности в террористическую деятельность.

Рынок во время апартеида не был исключительно белым. То есть, разумеется, коллекционеры были белые, но они довольно охотно покупали работы африканских художников. Предпочтение отдавалось слащавым картинкам из жизни черных поселений: яркие краски, колоритные трущобы, безобидная bon-sauvagerie. Сегодня эта схема семидесятилетней давности вышла в тираж и воспроизводится на туристической Лонг-стрит или в районе Ватерфронт, где в сувенирных лавках продают (преимущественно немецким туристам) диковатые конструкции из искусственно соржавленной жести и картины, составленные из крышечек из-под «Кока-колы».

Несмотря на то, что какой-то рынок сегодня в Южной Африке есть (оценки кейптаунских галерейщиков разнятся: для кого-то он «очень маленький», для кого-то «сравнительно маленький», Шон О’Тул говорит, что рынок в порядке и имеет достаточные объемы), для его развития есть одна серьезная преграда — незаинтересованность новых правящих классов.

Новая черная буржуазия смотрит на современное искусство равнодушно и для самоидентификации использует джаз. А будущее именно за ней: кто-то говорит, что черных миллионеров уже сегодня больше, чем белых, и в будущем разница будет только расти. Черный средний класс, и в первую очередь upper middle class, тоже растет очень быстро. Вообще по скорости возникновения класса супербогатых Южная Африка похожа на Россию, только там этот процесс имел несколько более цивилизованный вид: сегодняшние нувориши стали таковыми не после залоговых аукционов, а благодаря правительственной программе Black Economic Empowerment, предполагавшей выдвижение на ведущие роли в крупнейших компаниях именно африканцев. Можно говорить о том, что в Южной Африке сегодня есть два правящих класса: «африканский» растет, влияет на политику и не интересуется современным искусством. «Белый» устранился от политического влияния, но сохранил экономическое, чувствует себя неплохо и вместо современного искусства скупает живопись периода 20—50-х. Причем именно свою, южноафриканскую. Сегодня в топе аукционных домов — Ирма Стерн (Irma Stern), ученица Макса Пехштейна, производительница экспрессионизма на немецкий манер (говорят — второразрядного). Некрасиво говорить про цены, но все же, чтобы составить пропорциональное представление: самая дорогая Стерн пока стоит 2 миллиона евро. Остальные желанные трофеи держателей старых денег из той же области — белые живописцы середины прошлого века, классического и умеренно модернистского направления. Причем складывается впечатление, что живописцы эти попали в ранг трофеев как-то скопом, в один момент, и так никогда из него и не вышли. «The same people with the same money buying the same shit» — резюмирует О’Тул.

Впрочем, есть и такое мнение, что черная буржуазия еще только осознает себя как правящий класс, пока находится в стадии коллекционирования дорогих машин, и приобретение ею вкуса к современному искусству как к механизму конструирования выгодного имиджа — лишь вопрос времени. Что ж, золотые «Ламборгини» в Кейптауне уже есть, поживем-увидим.

Еще есть надежда на воспитание вкуса мелкобуржуазных разночинцев. Из разговоров с кейптаунскими галерейщиками я понял, что этому они уделяют очень большое внимание: кураторы и директора постоянно встречаются с группами коллекционеров или просто интересующихся и объясняют им, в чем прелесть contemporary art и зачем его покупать. Расчет такой: сегодня ты — студент медицинского колледжа и можешь позволить себе только картинку за тысячу евро, но завтра ты уже зубной врач, и будешь покупать искусство и за десять, и за пятьдесят тысяч.

Впрочем, продажи на внутреннем рынке у всех галерей все же очень невысоки: ни в одной галерее из тех, что я успел посетить, они не превышают 50 процентов. Что и объясняет активное участие галерей во всевозможных международных ярмарках.

Южной Африке повезло в том смысле, что она воспринимается как точка входа на целый континент. ЮАР — это эрзац-Африка для ленивого куратора, говорит О’Тул. Ты прилетаешь в Йоханнесбург или Кейптаун, обнаруживаешь, что тут по сути та же Европа, встречаешься с парой людей, посещаешь пару мастерских — и можно считать, что африканский компонент для твоей глобальной выставки готов.

А вот в каком-нибудь Бамако никакой Европы нет, и парой имейлов дела не решишь. С другой стороны, наивно было бы предполагать, что в Бамако затаился тайный клуб авангардистов, который только и ждет, когда его откроет внимательный европеец. Нет никакого тайного клуба, и если ты не Жан Пигоцци, разыскивающий незапятнанных системой современного искусства магов земли, тебе остается эрзац-Африка. Разумеется, я не имею в виду, что в других африканских странах нет современного искусства,но для его процветания все же нужна определенная политэкономия: в этом смысле положение в ЮАР несравненно лучше, чем на остальном континенте. Кстати, по мере развития механизмов современного искусства в самой ЮАР маги земли куда-то исчезают. В самом деле, не станем же мы всерьез считать магом земли Эстер Машлангу, расписывающую BMW Art Car.

Впрочем, я неправильно сказал: никуда они не исчезли, просто в систему современного искусства их больше никто не записывает. А так они на каждом шагу: расписывают вывески парикмахерских, ясли в трущобах, стены распивочных.

В заключительном письме из Кейптауна: политические демонстрации, неолиберальные концлагеря и неожиданные встречи.​

Ссылки

• Влад Кручинский. Письма из Кейптауна: письмо первое. Галереи и гангстеры, 17.04.2012