Тут прямо передо мной с места сердито вскочила девушка в черном брючном костюме с плечами. Она отрекомендовалась представительницей власти.

«Почему вы говорите, что власть ничего не делает? А посетили ли вы Дворец культуры и праздники ко Дню города? — спросила Девушка Власть. — Вы были на фестивале «Песня без границ»? Вы видели Парк кованых фигур? Там есть кованые розы! Вы хоть в одном городе мира видели кованые розы?»

Я потом увидела, что проект реконструированного здания для «Изоляции» тоже украшен какими-то розами, хоть и осторожно. Розы, видимо, являются каким-то местным символом.

«Мы способствуем популяризации Донецка как туристического танцевального города», — сказала Девушка Власть. Это меня чрезвычайно поразило. Я представила себе город, в котором все туристы движутся танцевальными па, и даже подумала, что ослышалась. Но никто из присутствующих не удивился. (Юля-директор потом сказала мне, что действительно в Донецке все с детства учатся танцам, для девочек это вообще считается обязательным, да и для мальчиков почти в той же степени.)

Ведущие закрыли собрание. Уже вслед уходящему президиуму кто-то закричал: «А музыка планируется? Давать дорогу самородкам?..»

* * *

За многолюдным ужином в ресторане бюрократ и оранжевый художник пожелали видеть меня рядом с собой. Смирившись, я настроилась на давно освоенный мною жанр «лекция для иностранцев об особенностях русской кухни и, главное, выпивки». Следовало развить тему в ее украинском варианте. Сало, соленья и зелень уже стояли на столе, водку еще несли (подавали хреновуху). Объяснив, что представляют собой фиолетовые листики и длинные зеленые трубочки, я отказалась от предложенного сала, пошутив, что это против моих принципов — есть сало без водки.

«Мы уже достаточно слышали про ваши принципы сегодня на конференции, — сказал бюрократ. — За столом можете и помолчать».

Это было ого-го. Впервые моя политическая критика оказалась столь мгновенно действенной. Разящей, так сказать, наповал. Заставить евробюрократа потерять самообладание и опуститься (или подняться?) до уровня среднерусского хама — этим можно было гордиться.

Но, с другой стороны, разговор как-то на глазах утрачивал смысл. Я повернула свой стул на девяносто градусов и всецело обратилась к бывшему чеху в оранжевых очках. Он, оказывается, уже давно горел желанием мне кое-что рассказать.

Дело было в начале семидесятых, когда он уже стал счастливым гражданином свободной Великобритании. Он летел из Японии в Лондон. Он рассказал мне зачем, но я прослушала, поскольку было ясно, что главное впереди. Из-за непогоды самолет совершил незапланированную посадку в Москве, в мрачном, темном, заснеженном аэропорту Шереметьево. Всех пассажиров отвели в какой-то холодный «обезьянник» с голой лампочкой под потолком и посадили на лавку.

«Она совсем не может быть одна», — сказал художник Павел, сидевший напротив меня. Сказал в 2010 году, а не в 1972-м. Он, наверное, давно уже про это говорил, но я не слышала. Вокруг меня все как-то перемешалось. «Воет и воет, бедная. Далматинка, очень красивая. Мы теперь поэтому почти никуда уезжать не можем. Трудно ее с собой за границу брать, да даже и в Одессу, на машине. Вот я и не езжу никуда, дома сижу. За границей не бываю, выставки не смотрю. Да оно и к лучшему, картины пишу. Она такая хорошая, собака моя. Я жизни своей без нее не представляю».

Документы всех случайно залетевших в Шереметьево внимательно инспектировал КГБ. КГБ был весь сплошь женского пола, в похожей на несгораемый шкаф темно-серой форме, в штанах, валенках и ушанках. Начальница была самая лютая. Она была в серой же пилотке, на которой поблескивало что-то красное. И она каким-то образом узнала, что сидевший перед ней гражданин Британии — на самом деле гнусный предатель и перебежчик из Чехословакии. Наверное, им там всё в КГБ было известно. Или прочитала в паспорте, где он родился. Или просто у него была чешская фамилия. Во всяком случае, чешское «л», сладкое и влажное, у него есть до сих пор.

«И цветы у меня есть, — сказал художник Павел напротив. — Разводим цветы с женой. Она так полюбила, невероятно».

Чех не спасовал перед злобной кагэбисткой. Он сказал ей что-то высокомерное — по-русски, наверное, со своим этим мокрым «л». Наверное, еще умел тогда по-русски говорить. Что именно он ей сказал, я не расслышала. Рассказ начал плыть в моей голове, приобретая собственную динамику. Оранжевый англо-чех почему-то слился в моем представлении с Иосифом Бродским и заговорил — тогда, в 1972 году, — стихами, и закинул гордо голову, и усмехнулся иронично, и красиво сложил свои, еще тогда не существовавшие, морщины. Кагэбистка нахмурилась и велела ему — англо-чеху или Бродскому — пройти на выход, из-под единственной лампочки куда-то в темноту и неизвестность.

«Ты, конечно, была права сегодня в своей лекции, — сказал художник Павел, обращаясь как бы даже не совсем ко мне. — Я тоже часто об этом думаю, как все несправедливо при капитализме. Мы не ожидали. Но я, знаешь, для себя решил, что я как художник свободнее всего, когда работаю с частным заказчиком. Вот как ни странно. Потому что государство, общество… культуры у нас в Украине нет. А так — я делаю, что хочу. Так что я в общем-то доволен. Да, я доволен».

Кагэбистка привела чеха в какое-то другое административное помещение, тоже мрачное, тоже с выкрашенными салатовой краской стенами. Там стояли письменный стол и дерматиновые стулья с банкетками. А может быть, этого мне чех не рассказывал. Такой я представила себе эту комнату. Кагэбистка заперла дверь на ключ, повернулась к чеху и одним движением сняла пилотку. Золотые волосы рассыпались по ее плечам (это он мне точно сказал, именно такими словами, сопроводив их еще и жестом), и она превратилась в богиню. А потом она занялась с ним любовью.
«Я доволен. Мне, знаешь, частная жизнь теперь важна, — продолжал художник Павел параллельно с этой фантазией в духе Джеймса Бонда. — А искусство — это ведь часть жизни, а не то, ради чего надо отказываться от чего-то другого. По крайней мере, я так теперь думаю. Я тоже раньше хотел, как ты, быть трибуном, чего-то решать, донести до кого-то… А сейчас уже нет».

Размякший от воспоминаний и хреновухи чехобританец еще рассказал мне, что через несколько лет, в Лондоне, получил от той богини открытку. И что на открытке той было написано, что она все помнит, и был отпечаток красного помадного поцелуя.

«Это странно, что мне тут так хорошо, — сказал Павел. — Я ведь даже не украинец вообще, ты знала? Ни капли украинской крови. Я в Питере родился. Но я тут прижился. Это трудно объяснить. Когда перестройка началась, сразу стало ясно, что в масштабе СССР ничего хорошего не будет. Невозможно такую огромную махину повернуть. А Украина… это другое дело. Тут все меньше. Тут есть какая-то надежда. Ну а вдруг что-нибудь, да получится?»

Из рукавов скользивших мимо официантов уже вылетали стаи вареников с вишнями. Дело шло к финалу. Я отправилась за соседний стол к старым друзьям, Боре и Вите Михайловым. Боря сказал мне, что уверен, что донецкая инициатива непременно продолжится. Он сказал, что Люба Михайлова ничего просто так не делает и, значит, это ей зачем-то надо.

Тут подошла Люба, мы с ней выпили и перешли на «ты». Она сказала, что не знает, зачем ей это надо. Просто многое уже в жизни сделано, а хочется чего-то другого, и еще она бывала в Венеции на биеннале уже много раз, и ей понравилось. И есть Пинчук, но разве ж он один, и подружки просят какие-то картины им продавать, для интерьера, и это можно было бы, только она не хочет, а хочет, чтоб Донецк прозвучал. И что она могла бы о чем угодно с местной властью договориться, но это ей ни к чему, никаких госучреждений она не хочет, а хочет что-то свое, частное, чтоб никто ей не мог указывать, что делать, а что нет, и делать ли вообще что-нибудь, и кого звать.

«Правильно он сказал, — вспомнила она евробюрократа, — если приглашаешь людей — приглашаешь их с их проблемами».

После вареников на наш стол приземлились отчего-то еще и дородные, мясистые голубцы. Я уже смирилась со всем на свете, в том числе и со своим поражением в битве с неолиберализмом на донецкой земле, где все частное все еще кажется более обнадеживающим, гостеприимным и просто-напросто вкусным, нежели общественное и тем более государственное. Где какое бы то ни было планирование все еще воспринимается как тяжкие оковы, а главная ценность — это свобода, только у одних есть возможность понимать этот термин экономически, а для других он остается прекрасной духовной метафорой.

«Я вас хотела поддержать, — вдруг с неожиданной горячностью сказала совсем молодая девушка, сидевшая напротив. — Тут никто ничего не понял, но я-то знаю. Я в Лондоне учусь. У меня там большие проблемы из-за того, что я читаю Негри, мне не дают диссертацию писать такую, как я хочу. Я вижу, как капитал душит людей, я вижу несправедливость, я вижу, что закон направлен против слабых, что людей эксплуатируют, и все это покрывается страшной неолиберальной ложью. Я хотела сказать, что я понимаю, о чем вы говорили».

Я очень удивилась, потому что в художественной сфере на Западе за левые взгляды никто никого не преследует, так как они есть норма, но оказалось, что девушка учится на юриста. И еще оказалось, что это Любина дочка.

Последним, с кем я говорила в этот вечер, был лондонский архитектор, автор проекта реконструкции завода. Проект очень деликатный. На эскизе почти такое же, только слегка похорошевшее здание окружено толпами гуляющих людей — несмотря на то, что находится завод, по донецким меркам, далеко, в получасе езды на автобусе, а ходит автобус редко.

Архитектор был как-то потерян. Ему дали возможность реализовать масштабную престижную задачу; ему, как я подозреваю, неплохо заплатили и окружили почетом. Но ему было явно не по себе.

«Ведь одного это мало, правда? — спрашивал он сам себя. — Одно здание тут ничего не решит. Нужно создавать инфраструктуру, нужно открываться для комьюнити. Нужно, чтобы люди сюда пришли и им было что тут делать. Нужно так много менять, и это огромная ответственность… Я не знаю, понимают они это или нет…»

Вечер подходил к концу. На горизонте над мертвыми силуэтами снулых пятиэтажек взлетела огненная роза салюта, за ней другая, за ней неиссякающий букет таких же гигантских донецких роз. Я подумала, что на Украине какой-то неизвестный мне государственный праздник, но мне объяснили, что, скорее всего, у подруги кого-то из донецких день рождения.

Ссылки

• Лариса Бабий. Письмо из Донецка: реальность искусственного, 20.10.2010