Интеллектуал и деньги

В Гавану я приехала отнюдь не по линии официальной российской делегации, украшением которой явился писатель Сергей Лукьяненко. Я, как и некоторые другие авторы, например Борис Кагарлицкий, приехала по приглашению и на деньги Кубы. И мне трудно было не сравнивать все время астрономическую стоимость моего билета со средней кубинской зарплатой в 12 американских долларов.

Как и все туристы, в первый день я принялась фотографировать прелестные розовые и бирюзовые «крайслеры» и «паккарды» 1959 года, которые тут вместо такси. На второй день поняла, что снимаю нищету, и устыдилась. На Кубе настоящий голод, его скрывают от туристов, потому что они главный источник дохода, но это видно по тому, что немногие городские собаки физически полумертвы. Люди стоят в очереди за минимальным набором продуктов. Всё по карточкам. Без них не останется вообще ничего.

У меня в Гаване тоже возникает голод — постыдный голод по привычным поп-образам. Здесь не отвлекают ни витрины, ни ларьки, ни реклама — их нет. Совсем. Если где-то что-то продают, то из некоей щели между двумя домами, и над этим редким событием не висит никакая вывеска. Можно сосредоточиться на внутреннем и главном, но оказывается, что это уже трудновато, привычка утрачена. Когда иностранные критики СССР или ГДР писали про «мрачные бетонные здания», им следовало бы понять, что то, что показалось им «мрачностью», есть всего лишь отсутствие рекламы, и более критично посмотреть на свои собственные предпочтения. В Гаване нет товаров — за все время пребывания мне не удалось купить даже газету, — зато есть пространство и время для мысли. Пишу без иронии — совсем недавно у меня была бурная дискуссия с одним другом о Егоре Гайдаре. Друг напоминал мне, что под конец существования СССР в стране было нечего есть. Я помню это время очень хорошо, но помню также и то, что это отсутствие еды имело для меня весьма ничтожное значение (гораздо меньшее, чем отсутствие книг и фильмов, например), и я, споря с ним, резко отказывалась судить о качестве жизни по количеству товаров в ней.

Так же отказывается и Десидерио Наварро, с которым я познакомилась в Гаване. Десидерио в течение тридцати лет единолично издает журнал культурной теории Criterios, для которого все переводит сам. C пятнадцати языков. Он говорит по-русски великолепно, с легким польским акцентом, а еще знает все языки бывшего советского блока, включая венгерский, не говоря уже о европейских, причем выучил все это сам, в социалистическое свободное время. Десидерио Наварро и его Criterios — единственный источник, где кубинские (и не только) ученые, писатели, студенты могут прочитать Жижека и Джеймисона, Рансьера и Лотмана, Бадью и Гройса. Он издает журнал на маленькие западные гранты, проводит конференции. Десидерио — это человек-институция; настоящий герой и подвижник культурной политики; один из немногих, кого можно назвать кубинским публичным интеллектуалом, вовлеченным в мировой контекст.

Лет тридцать назад так получилось, что Десидерио потерял квартиру в Гаване и получил другую в маленьком городке в 70 километрах; поначалу он был даже рад: он любит одиночество, а автобус за полтора часа доставлял его в город. В конце 80-х, с концом СССР и прекращением экономической помощи, вся эта система рухнула, теперь поездка занимает пять часов с тремя пересадками и стоит немыслимых для него денег. Недавно по линии Союза писателей Десидерио выделили маленькую квартиру в старом жилфонде Гаваны, но рабочие украли все материалы на ремонт, и жить там невозможно.

С горечью я понимала, что все решения, которые уже срывались у меня с языка: купить машину, продать эту квартиру, снять другую, взять кредит, — из другой экономической системы. Да и из политической — кубинцам нельзя иметь машины в частном владении, по крайней мере так было до недавнего времени. Мобильные телефоны и компьютеры разрешили только два года назад. Для пользования интернетом нужно разрешение. Должно быть, оно есть у Десидерио: он известный человек, власти его знают и боятся (в 2007 году он организовал шумную дискуссию о цензуре, о культурных репрессиях; дискуссия прошла в интернете, которого официально на Кубе не было, и приняла открыто политический характер). Должно быть, у него также есть разрешение на общение с иностранцами вроде меня, потому что в принципе это является уголовным преступлением на Кубе.

Вообще создавалось чисто советское впечатление, что он по-своему «устроился», вошел в некую элиту, ему кое-что позволяется, его изолированная жизнь и его переводной журнал находятся в определенной гармонии. Например, он, как мне показалось, не озабочен проблемами, которые отравили жизнь уже не одному поколению постсоветских интеллектуалов: как пробиться на мировом рынке, как создать нечто оригинальное, представлять ли себя на экспорт «русским художником» или «вообще художником»… Он занимается не сомнительным карьерным экспортом, но благороднейшим культурным импортом, и именно это делает его известным. Впрочем, он много пишет и сам; он один из немногих на Кубе, кто бывает за границей. Американская блокада портит ему жизнь больше, чем местная политика: с ней не договоришься. Из-за блокады Десидерио не может получить выделенные ему американские гранты и не может продавать в США свой журнал, хотя университетские библиотеки умоляют его об этом.

Что я решилась предложить Десидерио, так это переводить иностранную теорию на испанский для других стран Латинской Америки — рынок огромен. Десидерио сказал, что он отказывается от таких предложений, хотя они позволили бы хоть чуть-чуть поправить денежные дела. Ведь тем самым его Criterios перестанет быть единственным живительным источником информации — для Кубы и не только для нее. А изменить ситуацию на Кубе — это для него главное дело. «Скульптура его жизни», как он выразился.

Мы сидели в ресторане для интуристов; кубинцев вокруг, естественно, почти не было. Я имела бестактность предположить, что люди ходят друг к другу в гости, как это было в СССР. «Нет, этого нет, — очень просто сказал Десидерио, — у нас совсем мало еды».

Я хотела сказать ему, что в России в начале 1990-х полки наполнились товарами за пару дней. И я знала, что он ответит: у людей не будет денег все это купить. И я знала, что скажу на это: они получат возможность заработать.

И еще я знала, что именно в этот момент с печалью подумаю: как раз тогда, с концом СССР, я, как и абсолютное большинство моих коллег с университетским образованием, стала зарабатывать деньги (я — в газете, кто-то — в журналах про сантехнику, а еще кто-то — на антикварном рынке) и перестала заниматься наукой. И что эта перспектива для Десидерио ужасна. Это как разбить скульптуру своей жизни вдребезги.