Д. А. Пригов и его «безумная искренность»

В связи с первой ретроспективой Пригова ИЛЬЯ КАБАКОВ рассказал о том, как он видит место этого художника в концептуальном проекте в целом

Имена:  Дмитрий Пригов

В связи с первой ретроспективой Пригова ИЛЬЯ КАБАКОВ рассказал о том, как он видит место этого художника в концептуальном проекте в целом

Вспоминается какой-то старый фильм, в котором советский корабль захватывают белогвардейцы. И отдают капитану приказ идти в Новороссийск, к белым. Капитан на это хладнокровно и медленно говорит своим механикам: «Дайте больше масла». Рядом с ним стоит белогвардейский офицер, нервничает, а капитан так спокойно: «Масла надо больше дать, что вы, не понимаете?» Через три минуты снова дает приказ: «Дайте еще больше масла». Ну и, понятное дело, пароход взрывается.

Эта история наводит меня на мысли о современном обществе, где, как считается, главной опасностью является ожирение. И вот Советский Союз погиб от точно такого же ожирения, переизбытка, передозировки, только не масла или наркотиков, а печатного слова. Как современный западный человек не может пройти мимо холодильника, чтобы не открыть и не съесть кусочек, так советский человек не мог не читать. И как самая большая опасность в западном мире — непрерывность еды, бесконечные перекусы между едой, так в СССР письменный текст заполнял собой все паузы.

Это достигло максимума в 70-е годы, когда еще и исчезло народное, разговорное слово, осталось только письменное; наш концептуальный круг это пытался восстановить, но при этом мы не могли не работать со словом печатным.

Оно было главным событием — цензурированное (прочищенное), вечное, божественное. Оно было безличным, анонимным, принадлежало всем. Именно на него и реагировала наша концептуальная группа. Булатов — на плакат, Комар и Меламид на советскую картину, Косолапов на лозунги, Гороховский на советский орнамент, Некрасов и Рубинштейн на жанр «письма в редакцию», Сорокин - на автоматизм советской прозы, Кабаков на доски почета, ну и так далее. Это все настолько залезло в голову каждого, что нас просто тошнило этими словами, как кровавой рвотой.

Что же из этого взял на себя Пригов? Главную печатную форму — газету.

Он работал со всем в газете, от передовицы до политчаса, он был обозревателем всего сущего, он вел моральный отдел и отдел происшествий. И при этом он добавил то, чего не хватало в советской газете, — божественного, мистики.

Но главное — он прибавил личное, он дал имя тому, кто был Оно. Пригов в московском концептуализме приоткрывает завесу над автором. Он впервые сказал «Я все это сделал» — и это было величайшее открытие.

Дело в том, что все остальные авторы так или иначе обрабатывали понятие «мы», и только один Дима решился на феноменальный шаг: говорить все время «я». Все это печатное слово сделал он один, у него были эти космические силы. Он был Дмитрий Александрович Пригов, и мы все для него тоже приобретали напечатанность, он ведь всех называл всегда по имени-отчеству. Отсюда и происхождение его изобразительной продукции: работы с газетой, откуда проступают божественные слова, инсталляции, засыпанные газетами.

В этом есть космизм: его, видимо, задевал вопрос «я и окружающий мир». Его интриговал вопрос: в каком месте мира я стою? Большинство концептуальных авторов традиционно занимают позицию наблюдателя, и только один Дима решил сделать себя главным действующим лицом в центре всего. Ведь это он Милицанер, который «не скрывается». Наблюдать можно и в щелку, быть невидимым, и только Дима оказался стоящим в центре площадки, стоял видным. Отсюда его невероятная публичность. Он дирижер, руководитель, цензор, он центральная фигура советской экономики — плановик. Плановое хозяйство было дано ему — он играл роль начальника, но он и сам был начальник над собой, трудоголиком. Он работал по плану и мучил этим прежде всего самого себя, как высший образец человека.

Огромное значение имеет в его творчестве включение в него не просто человеческого материала, а всяких гадов, насекомых, инфернальных существ и божественных сил. Это такой у него род космонавтики, говоря советским языком.

Все это бросает свет на проблему величия. Концептуалисты относились к ней амбивалентно — они снимали тему грандиозного, огромного, у них она подавлена. У Пригова она впервые проявляется в такой маниакальной, демонстративной форме. Так было и у сюрреалистов, кстати.

Советский человек был сама скромность, но и само величие. Это было связано со сменой «я» на «мы» — я недавно читал автобиографию Улановой, так она пишет все время «мы танцевали Дездемону». Это «мы» снимает проблему величия. Но у ДАП газета сделана «Я». «Моя, моя газета!» Величие переносится с «мы» на «Я». Я виден, я облучаем со всех сторон, как космонавт. Но при этом я герметичен, я в скафандре.

С этим была связана искренность Пригова — он был именно что «безумно искренен». То есть никак не пройти внутрь. Герметичность, как у инопланетятина. Субъект у него — поверхность. А что дальше? И это одна из тех его тайн, что все еще терзает.

Выставка «Граждане, не забывайтесь, пожалуйста! Д.А. Пригов» открыта в московском Музее современного искусства (Ермолаевский переулок) с 13 мая по 15 июня. Куратор выставки — Екатерина Деготь.