«Реальная жизнь» по версии галереи «Риджина»

Давид Рифф отправился на выставку в галерее «Риджина». «Здесь и сейчас, как утверждает галерея, – подбор самых востребованных на сегодняшний день западных современных художников». С этим он не спорит, но отмечает, что подбор немного путаный

Давид Рифф отправился на выставку в галерее «Риджина». «Здесь и сейчас, как утверждает галерея, – подбор самых востребованных на сегодняшний день западных современных художников». С этим он не спорит, но отмечает, что подбор немного путаный: часть работ не приехала (похоже, из-за проблем с таможней), другие прибыли, хотя в списке их не было. Поэтому, очевидно, выставка переименована в продолжающийся проект. Новая пачка картин (каких – точно неизвестно) прибудет через две недели. Выставку можно будет посетить лишь по предварительной договоренности – а это значит, что на какое-то время галерея, обычно устраивающая интересные выставки для всех, превращается в магазин для немногих.

Для начала придется встретиться лицом к лицу с бомжами на Курском вокзале (иные из них, кстати, помоложе, чем самые юные художники на московской арт-сцене) — иначе до Винзавода не добраться. Обыкновенно арт-фабрика если и крепость, то открытая нараспашку. Но галерея «Риджина» сегодня вечером — бутик, в который с улицы не сунешься. Внутри тусуется модный пипл, у дверей дежурят серьезные вышибалы.

Новая выставка в «Риджине» называется «Здесь и cейчас». Работ тут наберется едва ли десяток. Этот якобы строгий отбор призван создавать иллюзию изысканного буржуазного вкуса. На самом деле это тизер, приманка: в столицу прибыла первая фура, груженная дорогими западными новинками.

Имена авторов слабо рифмуются между собой. Разве что относятся они все к одной ценовой категории: и немецкий живописец Даниэль Рихтер (Daniel Richter), и еще один немец, ныне уже покойный скандалист и политический протестант Мартин Киппенбергер (Martin Kippenberger), и (также покойный) американский живописец Леон Голуб (Leon Golub), и американский концептуалист Эд Рушей (Ed Ruscha) — и даже коммерческая мегазвезда, «юмористический концептуалист» Ричард Принс (Richard Prince). Для людей с толстым кошельком тут есть товар на все вкусы.

Я как раз стоял у бара, попивая воду (алкоголь кончился) и пожевывая сухофрукты, когда мимо куратора галереи прошел лысеющий иностранец. Она обратила к нему свою блестящую улыбку и предложила провести экскурсию по выставке. Он вежливо отказался.

«Ну всего пару слов, — сказала она с интонациями квалифицированной продавщицы. — Позвольте мне показать вам что-нибудь. Вы заходили в боковой зал? Всем так нравится вот эта энкаустика, у нее такая фактура».

Она имела в виду работу Хосе Марии Кано (Jose Maria Cano), который исполнил портрет Романа Абрамовича, стилизованный под увеличенную газетную вырезку. Работа идеально смотрелась бы в кабинете любого высокопоставленного госчиновника на Чукотке.

— Но больше всего всем нравится вон та формалистская работа: такая чистая, нейтральная, яркая, и эмаль так заманчиво сверкает...

— Так, выходит, большинству людей избыток социального содержания в искусстве не по вкусу?

— Ну да.

— А это что за рельеф?

— О, это моя любимая вещь. Художник нашел буквы на свалке металлолома. В них есть что-то такое подлинное...

— Эта «Реальная жизнь» отлично рифмуется с работой Эда Рушея «Здесь и сейчас», которая дала название всей выставке.

— Хм-мммммм... — сказал иностранец.

— Я буду рядом, — сказала девушка-куратор, — если у вас еще возникнут вопросы, не стесняйтесь...

От барной стойки я глянул на картину Рушея — и мне показалось, что она похожа на окно сообщения о жутком апокалиптическом вирусе в стиле старой, десятилетней давности, операционной системы Mac OS. «Здесь и сейчас» как-то воспаленно вырывается из собственной системы координат. Рамка по краям картины похожа на полосы прокрутки в компьютерном интерфейсе. Прокрутите сейчас доверху, и вы поймете, что я имею в виду.

А иностранец направился в сторону Киппенбергера и Голуба — может, потому, что в той части зала никого не было. Большинство иностранцев — политические леваки, несмотря на свой неизбежный неолиберализм. Думаю, им просто комфортнее рядом с киппенбергеровской алкорефлексией над буйным расцветом арт-рынка 1980-х годов или с картиной Голуба про восстание в гетто — такую ни одна жена олигарха в жизни не потерпит на стене своей гостиной (уж очень в ней много мужской ярости, да и раму к ней не подберешь).

Я подошел к иностранцу и встал с ним рядом.

Мы оба, должно быть, думали о Леоне Голубе. Не все иностранцы так уж от него без ума. Один мой друг-троцкист писал о Голубе, что «его глубокая озабоченность насилием над человеком, его способность заново переживать и переосмысливать реальные события и факты (вспомним пустые глаза и зверские рты палачей на его картинах) сводятся на нет его внеисторическим взглядом на социальный конфликт».

Я думаю, он был по-своему прав. Но я помню и то, как сказал тогда другу, что в свое время и на своем месте Голуб был настоящим историческим живописцем. В его картинах идет борьба за освобождение чувств, и одновременно это борьба за наследие традиционного искусства перед лицом художественного рынка, на котором торжествует абстракция. Этот рынок теперь сыто молчит — молчит и мир товаров. Вот поэтому Голуб и вопит так.

Но его хриплому голосу не заглушить сладкую лебединую песнь формализма, что тянет Сара Моррис и ей подобные. И его прекрасный, едва натянутый холст (я бы хотел, чтоб он висел у меня дома) вернется из «Риджины» в супермаркет бесполезных предметов роскоши — потому что здесь он никому не нужен.