«Это нагло звучит, но ничего страшного»

Молодые художники и кураторы хотят радикально изменить московскую биеннале

Имена:  Иосиф Бакштейн · Петер Вайбель

В дни открытия Московской биеннале в «Аудитории Москва» состоялась дискуссия «События-монстры», на которой выплеснулось много эмоций и недовольств, а комиссар биеннале Иосиф Бакштейн противостоял им и одновременно соглашался с ними. Поскольку многое из высказанного продолжает оставаться актуальным (а инициативная группа, готовящая петицию с требованиями изменений в политике биеннале, продолжает работу), публикуем фрагменты этой долгой и напряженной беседы в дополнение к интервью с Иосифом Бакштейном.


В разговоре приняли участие:

Иосиф БАКШТЕЙН, художественный руководитель Московской биеннале
Ярослава БУБНОВА, куратор (София), один из кураторов 1-й и 2-й Московской биеннале
Илья БУДРАЙТСКИС, художник и активист
Сергей ГУСЬКОВ, журналист
Екатерина ДЁГОТЬ, куратор и критик
Николай ОЛЕЙНИКОВ, художник и активист
Давид РИФФ, эссеист и художник
Анастасия РЯБОВА, художник

Инициировали, организовали и вели дискуссию (но остались за рамками данного, по необходимости фрагментарного, дайджеста) Екатерина Лазарева и Андрей Паршиков


Илья Будрайтскис: Я думаю, нет смысла критиковать нынешнюю Московскую биеннале. Ее особенности, всякий раз на нас сваливающиеся, — возмутительные, беспредельные, проникнутые фантастическим цинизмом, — на самом деле являются не более чем концентрированным отражением общей ситуации, того хаоса сил, которые мы сегодня наблюдаем в российском обществе. В том, что характерные черты этого времени отражаются в арт-системе как бы в увеличенном масштабе, на самом деле нет ничего плохого; может быть, это даже позволит нам все это увидеть более резко и лучше понять, в какой ситуации мы находимся.

Возьмем такой, например, факт. Сегодня будет открытие для «пиджаков» — так называемое VIP-открытие — пятнадцати выставок на этажах недостроенного дома (проекта Arthouse Squat Forum. — OS). Нахождение в нем опасно для здоровья, для всех и в первую очередь для рабочих, которые в авральном порядке сейчас его пытаются достроить и, естественно, не успеют. По ночам они работают на лесах на уровне 5—6-го этажа без подсветки, без страховки, и единственным их утешением является наблюдение за художниками, которые также ночью сидят в бетонных холодных помещениях и пытаются сами чего-то там в последний момент смонтировать к приходу хозяев. Собственно, ожидание хозяев — это единственное, что их сплачивает и объединяет: обе команды хотят успеть к моменту, когда господа приедут и будут потреблять прохладительные напитки. Подобную ситуацию мы наблюдали два года тому назад на «Красном Октябре», где точно так же художники вместе с рабочими (ну, может, в чуть менее вопиющих обстоятельствах) монтировали из ничего свои выставки в таких же пустых, недостроенных, драматичных помещениях. Мне кажется, эта ситуация является неизбывной, потому что отражает реально соотношение сил. Оно состоит в очень простом факте: единственным созидающим культуру субъектом, как и вообще единственным сознательным субъектом, в России является правящий класс — богатые, элита. Это единственное сообщество, способное сформулировать свой коллективный интерес, которое способно создавать новое.

Сегодня мы видим разлагающиеся и почти уже полностью оставленные государством традиционные институты науки, культуры, образования, медицины, вообще социальной сферы. На этих развалинах возникают креативные острова, создающиеся сегодняшним правящим классом. Эти креативные острова во многом как раз состоят из современного искусства. Современное искусство играет очень важную роль в хаотическом социальном творчестве правящего самодовольного субъекта.

Почему эти острова создаются? Почему правящий класс не наслаждается сам собой, своей силой в одиночестве, почему ему нужны еще какие-то свидетели, публика для этого? Почему он создает парки, публичные пространства, вот такие аудитории, где возможна дискуссия, большие выставки, открытые для десятков тысяч? Мне кажется, что это самый важный вопрос, на который нам нужно ответить.

Я бы свой ответ сформулировал так: все эти инвестиции есть не что иное, как отмывание денег. Не в утилитарном, экономическом смысле — в этом отношении все деньги давно отмыты, а если нет, то есть другие механизмы. Это отмывание перед историей, перед обществом, которое включает в себя перезагрузку аморфного общественного сознания вокруг. Через интервенцию в область культуры, через интервенцию в современное искусство осуществляется легитимация колоссального передела собственности, который произошел в нашей стране в девяностые годы. Необходимо, чтобы выросло поколение, для которого этот передел был бы уже навсегда закреплен в системе культурных ориентиров и эстетических предпочтений, чтобы он стал частью истории, с которой стоит смириться. Несомненно, эта историческая задача российским правящим классом решается на сегодняшний день очень эффективно. Естественно, я не перечисляю других важных инфраструктурных функций современного искусства: помощи в обретении более изощренного политического языка, или языка саморепрезентации российского правящего класса, или, скажем, помощи в решении проблемы международной легитимности, которая очень важна для всех этих людей.

Главной проблемой остается то, что в этой опасной зоне доминирования крупного капитала уживается и критический язык, уживаются левые, причем, парадоксальным образом, на территории России современное искусство оказывается единственной площадкой, где левые не считаются маргиналами, где их существование законно, где они могут сидеть, высказывать свое мнение, с этим мнением кто-то может спорить. Здесь, например, или на основном проекте биеннале можно выставить работу и в ней высказаться. Я бы закончил свое выступление тем, что мы должны исходить из ощущения этого постоянного опасного соседства. Мы вынуждены сосуществовать в этом культурном пространстве с очень опасными силами и людьми, и в то же время любое отдаление от этого пространства создает ситуацию исключения из культурного процесса. Вот на этой диалектике я хотел бы остановиться и передать слово Иосифу Бакштейну, который очень хочет мне возразить.

Иосиф Бакштейн: Я ничего не понял. То, что я услышал, было довольно путано, и в этом был большой элемент демагогии. Это установка на компромиссы. С одной стороны, [по-вашему] биеннале — это буржуазная затея, что отчасти так и есть, а с другой — Группа учебного фильма (участником которой является Будрайтскис наряду с Николаем Олейниковым и Давидом Риффом. — OS) соглашается в ней участвовать, зная, что площадкой будет ЦУМ. А ЦУМ — цитадель нового капитализма. Это я не понял.

Теперь хочу сказать о биеннале, одним из инициаторов которой я был. Это была чистая авантюра. Элемент авантюризма выражался в том, что каждый раз была новая площадка. Музей Ленина — это отчасти получилось случайно, но я увидел в этом глубокий провиденциальный смысл. И я считаю одним из своих важнейших кураторских достижений, что в большом зале в центре, на втором этаже, куда рвались все художники, поскольку он был большой, красивый такой зал, по моему настоянию был показан фильм «Живой Ленин». Потому что, помню, в моем детстве, когда меня в этом Музее Ленина принимали в пионеры, он в этом зале шел. Я его достал в киноархиве в Красногорске, нашел какой-то невероятно мощный проектор. И это действительно производило сильное впечатление. Поверьте мне, я искренне говорю, не валяю дурака, этот жест, оммаж Ленину и памяти о нем был для меня важен. Это было оправданно, мотивированно.

Биеннале поддерживается государством, потому что, как ныне выражаются, она улучшает имидж российской государственности. У меня цель была одна — чтобы была статья в Atforum и в New York Times, и обе появились. Чем я руководствовался, не знаю, мне трудно сказать, ничего такого особо буржуазного не было, просто у меня была такая странная затея в голове, и она осуществилась. Потом в той же логике все это продолжалось, появился ЦУМ. Я познакомился с владельцами ЦУМа, дружу с ними и этого не стыжусь. И общаюсь с представителями олигархата, потому что эти люди поддерживают проект. Для меня это тоже очень рискованная история, потому что, как мне постоянно говорит Катя Дёготь, я этим могу испортить свою карму. Но я на это иду, чтобы создавать какую-то ситуацию. Хотя, безусловно, есть издержки: поверьте мне, залезть в этот ArtPlay, в недостроенное здание, имея дело с совершенно безответственным генподрядчиком, который, вместо того чтобы сдать это помещение 15 августа, сдал его 10 сентября, и все мои коллеги работали двенадцать дней по 24 часа в сутки… Мы с Ярой (Бубновой. — OS) обсуждали кандидатуру Вайбеля и не были уверены в результате. Но получилось неплохо, я считаю. Конечно, биеннале — это всегда проект между политикой и бизнесом.

Короче, эта биеннале преследовала три цели, этим я закончу. Первая — сделать современное искусство легитимным в глазах российской общественности. Вторая — консолидировать вокруг большого проекта силы и институции, которые этим искусством занимаются. Поэтому с самого начала была продумана структура основного проекта, спецпроектов и параллельной программы, она до сих пор успешно продолжается, хотя справедливо упрекают, что биеннале превращается в фестиваль — это вполне обоснованная точка зрения. И, наконец, третья сверхзадача — реинтеграция русского искусства обратно в международную художественную сцену: Москва становится понятным местом для международной общественности, появляются рецензии в западной прессе, многие художники благодаря участию в биеннале продолжили свою карьеру. В общем, все не так плохо. Хотя, конечно, полная и окончательная победа капитализма делает свое дело, мне, как человеку, родившемуся в бедной еврейской семье в Замоскворечье, все это не близко, и я это все делаю с большим душевным напряжением.

Николай Олейников: Я сначала отвечу на претензию, которую нам (Группе учебного фильма. — OS) предъявили. Где и почему должно быть искусство, кем и кому оно должно быть показано, — для нас это всё не пустые и принципиальные вопросы. В каталоге четко сказано, что мы отслеживаем, где находимся, что мы знаем, что ЦУМ — это магазин категории люкс, который находится недалеко от Кремля. Он важен для нас именно в этом качестве, как площадка, на которую пойдут люди, чтобы смотреть искусство, — этот парадокс объясняет нам наше общество. Наш фильм мы также снимали в огромном торговом центре («Европейский». — OS), и там эти вопросы вскрываются. Здесь нет никакого противоречия.

Главное, что я хочу сказать, — о больших проектах и их монструозности. Мне очень понравилась метафора, которую придумали Андрей и Катя: это жадный, индифферентный ко всему, неповоротливый монстр. Этот монстр формирует культурную среду. С помощью каких инструментов? В России — с помощью больших проектов, кинофестивалей, биеннале. Иосиф Маркович в конце концов согласился с Ильей: капитал держит в своих руках орудия производства, в том числе производства культурного. Но, несмотря на этот ключевой момент, любой большой проект содержит в себе гигантский демократический потенциал: это аудитория. Большой проект аккумулирует такую аудиторию, которую не может собрать ни одна другая сложно выстроенная выставка. Есть огромное количество примеров в мире, когда выставки с большими бюджетами этот потенциал пытаются реализовать, и искусство и большая серьезная аудитория находят друг друга. Когда композиция выстраивается не так, как это необходимо заказчику, а как могло бы решить общество. Я не питаю иллюзий, что мы в следующей биеннале будем придумывать совершенно другой проект, полностью демократический, построенный на других основаниях. Но можем ли мы пытаться совместно помыслить идеальную ситуацию, в которой общество, публика, получит на Московской биеннале не веселую карусель, как в прошлый раз, и не набор звезд, на что напирает Иосиф Маркович постоянно, а настоящее творческое вдохновение? Повторю Брехта, очень люблю эту цитату: «Чем должно заниматься искусство? Развлекать, обучать и вдохновлять».

Анастасия Рябова: Мы (Сергей Гуськов, Анна Ильченко, Алекс Булдаков, Владислав Шаповалов и я, Анастасия Рябова) создали платформу «Супостат». Это открытая платформа, объединяющая в себе художников, теоретиков, журналистов. Одним из проектов, который был осуществлен на базе этой платформы, был вот такой, реакция на нынешнюю биеннале, он называется Bomb. Это окно в интернете, доступное каждому, где мы предлагаем (предварительно идет текст, почему мы это делаем, зачем; каких оснований сами придерживаемся) прокомментировать текущее событие. Тут собраны разнообразные недовольства. И на основании этих недовольств можно делать мини-исследование: чем является биеннале в глазах общественности. Ну вот, например: «В ЦУМе ваще пиздец — магазины лучше, чем выставка», — написал аноним. «Хорошая биеннале — мертвая биеннале». «В Артхаус берите бахилы и обогреватель — кто собирается». «На выставках тесно»… В общем, масса недовольств, от более поэтических до сложно глубоких, где участники процесса жалуются непосредственно на какие-то моменты, связанные с производством искусства в таких условиях. Понятное дело, что такого рода проект не изменит ситуацию, но, на наш взгляд, это может являться неким народным инструментом, можно говорить об антропологическом срезе. На самом деле недовольства [по поводу] биеннале начинали закипать год назад, когда были открыты заявки (на спецпроекты. — OS), всем всё не нравилось, все жаловались постоянно… мы решили формализовать это недовольство. Что можно из этого сделать, покажет дальнейшая дискуссия.

{-page-}

 

Сергей Гуськов: Мы создали рабочую группу — обсуждать различные минусы и плюсы биеннале. У нас не было мысли, что биеннале надо отменить или бойкотировать. Однако мы думали о том, что стратегии биеннале и будущего куратора выбирает очень узкий круг лиц, и, в частности, сидящий за этим столом Иосиф Бакштейн. Мы бы хотели влиять на формирование биеннале. Это нагло звучит, но ничего страшного. Очень важно, чтобы был экспертный совет, который мог бы влиять на избрание куратора, чтобы процедура избрания куратора была открытой, чтобы она была прописана. В этой аудитории на первой дискуссии Иоанна Мытковска (директор Музея современного искусства в Варшаве. — OS) говорила, что любая институция опирается на художественное сообщество, и если она перестает с ним взаимодействовать, то теряет право на существование. В том и состоит наша мысль, чтобы московское художественное сообщество попыталось создать экспертный совет, который мог бы влиять на биеннале. Конечно, руководство биеннале, его сторонники и многие критики скажут, что мировой опыт — это опыт дружеской коррупции, кулуарных решений. Да, это так, но мы должны помнить, что мировой опыт формируется в том числе и здесь. И, возможно, потом это станет мировым опытом. С другой стороны, многие художники, активисты и теоретики говорят, что, наоборот, требования слишком мягкие, что надо быть радикальнее. О-кей, предлагайте тоже что-то, это лишь проект петиции, мы можем его изменить… Пока не судите строго. Вот текст.

«Все мы знаем, что структура биеннале не прозрачна. Неизвестно, как работает механизм выбора стратегии и куратора. Как нам стало известно, на последнем этапе кулуарного выбора победил Вайбель. По нашим данным, он был выбран из трех кураторов, которых предложил экспертный совет. В связи с этим возникают следующие вопросы и догадки: что за экспертный совет? Насколько он совпадает с попечительским советом, члены которого известны и есть на сайте биеннале? Кто эти эксперты — за какие заслуги они удостоились права выбирать, а другие нет? Если экспертный совет действительно совпадает с попечительским, не значит ли это тогда, что олигархи буквально покупают себе куратора? Если же попечительский совет ни при чем, то почему экспертный совет — тайный совет или в нем состоит один всем известный человек? На основании чего были выбраны трое кандидатов? Почему трое, а не десять, а потом из них выбран Вайбель? По каким критериям выбирали куратора? Прописаны ли где-то правила выбора куратора или это совершенно произвольный сепаративный механизм? Почему все этапы выбора куратора, по сути дела, засекречены? Будет ли фонд Московской биеннале и дальше продолжать держать в тайне весь процесс формирования стратегий биеннале, выбора куратора и обнародовать только окончательное решение? Неужели, по мнению руководства фонда Московской биеннале, биеннале, так же как российский парламент — не место для дискуссии? Мы, художники, кураторы, журналисты, активисты, требуем прозрачности процедуры выбора стратегии биеннале и выбора куратора. Учета мнения широкого художественного и не только художественного сообщества. Формирования по-настоящему легитимного — что значит ответственного перед художественным сообществом — экспертного совета, в который вошли бы художники, кураторы, искусствоведы, критики, журналисты, активисты и другие. Изложения в четком задокументированном виде правил выбора куратора. Если таковых нет, то мы готовы помочь их сформулировать, художественное сообщество могло бы это сделать. И размещения этих правил в открытом доступе».

Давид Рифф: Требование прозрачности мировой системы современного искусства — странное, и в позитивном, и в негативном смысле. Странное потому, что нигде в арт-мире, системы которого можно описать как некую светскую церковь (само слово «куратор» на это указывает), — нигде в мире куратор выставки не является демократически избранной фигурой. Нигде нет выборов куратора. Если прозрачность есть в выставочном процессе, то это обычно касается бюджета. Например, известная куратор Мария Линд публиковала полный бюджет своей выставки, потом это делала группа WHW в Стамбуле в 2009 году. Эта прозрачность довольно двусмысленна, она создает видимость демократии там, где ее нет и быть не может. И если эта демократия была бы, я не уверен, что мы ее одобрили бы. Очень большая опасность для нас — не для общества в целом, а для нас, — что при таком раскладе нас уже вообще никуда не будут звать. На самом деле вся эта недемократическая суть биеннальной системы как раз создает такие площадки, где могут выступить люди радикально других политических взглядов, чем, например, у тех, кому служит эта биеннале. И тут я согласен отчасти с Ильей: действительно, главный субъект — это новая элита. И в силу этого парадокса мы вообще там оказываемся. Если бы были выборы куратора, я не уверен, что в московском арт-сообществе выбрали бы кого-то, кто нас больше бы устроил, чем Петер Вайбель.

Второе — это чрезвычайно важный вопрос формирования новой публики. Здесь самая большая потенциальность биеннале и самые большие провалы. Надо задавать себе вопросы, как вообще может все иначе быть. При нынешней политической, экономической и социальной ситуации крайне сложно представить себе что-то другое, но тем не менее видно: люди ходят на биеннале не только чтобы развлекаться, обучаться или наслаждаться — тут Колино сравнение не работает. Они ходят, на самом деле, чтобы освобождаться, только они об этом в основном не знают. Они думают, что ходят, чтобы приобщиться к миру капитала, к новым модным тенденциям, но на самом деле за этим, возможно, стоит другой импульс. Публика находится в чудовищном противоречии. Этих противоречий не надо избегать — надо смотреть им в глаза, смотреть в глаза этой недемократической системе, и тогда наши требования будут включать в себя другие вещи. Например, не только прозрачность, но и требование переосмысления вообще делания выставок. Мы должны ставить под вопрос — что такое выставка? Как она делается? С какими целями? Может быть, вообще все структуры, кураторы, художники — неправильны? Тогда уже начинается дельный разговор. Но только после того, как посмотришь в глаза этой системе, а не будешь пытаться ее просто улучшить. Например, требование прозрачности, я считаю, ничего не улучшает.

Екатерина Дёготь: Хотела объяснить, почему я пока не могу подписать эту петицию — в той форме, в которой она существует сейчас. Тут все написано с большим пафосом, очень много энергии тратится на вопрошание, почему имеется три кандидата, а не десять, и почему какие-то люди выбирают, почему они имеют такое право, почему они лучше, чем другие. Я вижу тут довольно вульгарную риторику равенства. На практическом уровне: хорошо, давайте устроим общее голосование. Интересно только, как вы проведете границу между теми, кто будет допущен на это голосование, а кто нет. Я уверена, что есть люди, которых вы там не хотите видеть, которые вам политически чужды (ультраправославные какие-нибудь) или эстетически чужды (пейзажисты из провинции). И те и другие — художники, и вообще, не только в Москве есть искусство! Как вам удастся избежать тут произвола и остаться демократичными? А потом, хорошо, мы проведем это собрание, выберем свой экспертный совет, он решит, что нужно, скажем, семь кандидатов. После чего придет кто-то, кого там не было, и спросит: а почему журналист Гуськов лучше, чем другие? И почему он решил, что надо семь, а не восемь? Потом, я тут слышала разговор о деньгах налогоплательщиков. Я считаю, это очень опасная, просто самоубийственная риторическая фигура, которая продиктована, наверно, желанием установить демократию на нашем скромном арт-уровне, но, пока мы не живем в демократическом государстве (где учитываются права меньшинств, в том числе и арт-меньшинства), этот вопрос повернется против нас. Как только будет поставлен вопрос о деньгах налогоплательщиков, немедленно найдется кто-то, кто спросит, почему столько денег вообще потрачено на весь этот bullshit, который выставлен сейчас на ArtPlay и в ЦУМе, и не только на зеркальный лабиринт, но также и на непонятный фильм непонятных трех людей (Группа учебного фильма. — OS). С какой стати налогоплательщик за эту чушь заплатил? Хотя, знаете, нет: я вспомнила, на производство этого конкретно фильма были потрачены как раз деньги Евросоюза, я свидетель. Так что тут я могу вас защитить.

Ярослава Бубнова: Значит, заплатили налогоплательщики Евросоюза… Я хочу сказать, что была куратором Московской биеннале — первой и второй, в Музее Ленина и в недостроенной башне «Федерация», где я осознала, что современные постройки — это страшные вещи… Там так все делается, что никакое искусство спасти не может. Когда стали появляться биеннале как тенденция, в девяностые годы, перед ними ставились задачи, во-первых, обеспечить создание новых работ, чем не занимаются музеи и тогда не занимались коммерческие галереи тоже. Вторая задача была — представить новых художников, у которых нет еще галерей, которых нет пока в музеях, у которых еще нет наград, они не попали в систему видимой иерархии. В 90-е годы биеннале этим и занимались. Потом потенциал биеннале осознали администрации регионов и финансовые круги. Биеннале превратились в быструю и дешевую форму брендинга города.

С тех пор прошло уже очень много лет. Я в этом году видела, вы не поверите, четыре или пять биеннале, хороших и плохих. У меня есть сомнения. Все меньше и меньше производства новых работ. Безусловно, это связано с финансовым кризисом. Биеннале сейчас очень стеснена финансово в любом месте. Это приводит ее к формату большой музейной выставки. Куратору заранее известны работы, он их как-то расставляет, чтобы высказаться, связать друг с другом. Так что у биеннале теперь нет своего отдельного домена, музеи тоже делают крупные выставки. Второе, что я вижу, — что это уже не есть представление новых имен. То, что это стало называться молодыми художниками — это влияние ЮНИСЕФ, рынка и сбыта продукции молодым людям с несостоявшимся сознанием. Раньше это были новые художники, разного возраста. Здесь есть некая проблема. Хотя я считаю, что биеннале выполняет свою функцию даже в Москве: никто из вас не сможет меня убедить, что в этой биеннале Вайбеля вы всех художников знаете и удивить вас невозможно.

В этом смысле логика обмена визуальными идеями работает, что важно не только для профессиональных художников, но и для общественности, о которой вы почему-то стали говорить, хотя мы имеем к ней отношение странное. Надо все-таки вести себя скромнее и не упоминать все время налогоплательщиков, тем более что мы все тоже налогоплательщики, и художники в том числе. В общем, логика представления нового искусства новой публике работает. Не то чтобы потрясающе, но работает.

Вы тут упоминали несчастных гастарбайтеров, которых сгоняют строить все это. Да, это в Москве выглядит особенно неприятно и цинично. Не забывайте: у этих людей есть работа и благодаря биеннале. Это как-то неприятно осознавать, но нужно иметь в виду. Мне приходилось наблюдать жертв современной глобальной экономики, гастарбайтеров в башне «Федерация» в 2007 году — это чудовищное зрелище. Там был просто на критическом уровне садизм по отношению к этим людям без прав, не говорящим по-русски. Но то, чего не понимают художники — и я не говорю про каких-то кошмарных художников, которым на все плевать, и они только производят дорогостоящие вещи… Даже радикально настроенные художники забывают, что взаимоотношения с инфраструктурой, и особенно в Москве, — это дело их собственных рук. Те художники, которые требуют пять раз перекрасить стены или переместить объект на 27 метров при весе его в триста килограммов, превращают гастарбайтеров в своих профессиональных жертв. Мы про это забываем. Для нас существует гипотетическая общественность, гипотетические налогоплательщики и некое гипотетическое ощущение морали, в которой оказывается, что совершенно естественное для художника дело — показать свою работу — гораздо важнее, чем где, почему, кому и как это сделать. Я считаю, что, если художник не хочет показать, он не художник, элемент эксгибиционизма — это часть профессии. Но тогда надо, может быть, задавать по-другому вопросы тем, кто дает возможность показать. Не все кураторы злые люди, бывают симпатичные, но они являются элементом этой системы. Вероятно, эта система изменится. Кураторы потеряли много власти и силы, власть и сила перешли к спонсорам, но это все-таки та система, которая заставляет искусство работать. Здесь никто почему-то не сказал, что биеннале все же стимулирует некое производство художественного высказывания. Это ее ценное качество. Она дает возможность сказать или даже прокричать — на биеннале обычно приходится кричать, потому что много всяких объектов. Действительно, много плохих биеннале, плохих кураторов, художников, спонсоров и олигархов, ужасно много. Но в симбиозе этих обстоятельств производятся некие позитивые элементы. Каждый себе отпиливает кусок позитивного элемента. Впереди всех олигархи, они это умеют делать быстрее и хитрее. Но и вы, художники, не зевайте, участвуйте! Вы это уже делаете, и это очень разумно. Но не призывайте закрыть биеннале. Тогда будет очень трудно справиться с задачей: как сманипулировать людьми в костюмах и прочей мерзкой частью общества, чтобы они посмотрели, удивились, пришли в себя и стали заниматься чем-то другим.

У меня еще вопрос касательно спецпроектов — меня всегда [в Москве] интриговало их количество и амбиции, которые вложены, чтобы участвовать именно во время биеннале. Почему так густо, каждый час открывается новая выставка? Да потому, что всем хочется быть связанными с московской биеннале, это же бренд. Это стало брендом уже при своем третьем издании, это фантастика. А с брендами трудно иметь дело, их трудно преодолеть, они как-то умирают сами (есть экономическая теория), им можно противопоставить только другой бренд. Если можно придумать другой — я супер за. Мне кажется, время биеннале вообще уходит из-за того, что они не производят новые работы, показывают музейное искусство, нужен новый бренд, нужен поиск нового формата. Может быть, фестиваль.

Николай Олейников: Хочу еще сказать в заключение: никто не обвиняет конкретных людей, задействованных в производстве этой конкретной биеннале. Биеннале состоялась. Но, Иосиф Маркович, посмотрим правде в глаза: биеннале создается для местной аудитории, а не для реплики в «Таймс» или «Арт-форуме». Это не важно. Возможно, это важно для вас, это была ваша амбиция. Но главный потенциал биеннале в том, что людей, которые ходят ее смотреть, очень много.

Материал подготовила Екатерина Дёготь

Ссылки

• Иосиф Бакштейн: «Общественное признание уже произошло, но его надо как-то осмыслить», 18.11.2011