Что русскому единая Европа?

Представительство Европейской комиссии в России объявило конкурс для художников, посвященный теме единой Европы. Кураторское жюри под руководством ЕКАТЕРИНЫ ДЁГОТЬ обсуждает, как можно было бы подойти к этой непростой теме

Конкурс «Европейская мастерская: Творчество в общем культурном пространстве» рассматривает заявки российских современных художников на инсталляции (в том числе видеоинсталляции), посвященные двадцатой годовщине падения Берлинской стены и пятой годовщине расширения ЕС на Восток. «Цель концепции – показать Европу как одно открытое культурное пространство, в котором отсутствуют барьеры, стены и занавеси; в котором культурный диалог и свобода передвижения играют важную роль для творчества, инноваций и взаимопонимания». Для выставки, которая пройдет в июле в Центральном Доме художника, будет отобрано двадцать проектов. Подробнее условия конкурса можно прочитать здесь.

Все это только на первый взгляд звучит просто. Тема Европы для России традиционно болезненная. Куда более болезненная, кстати, чем тема России для Европы. И нельзя сказать, что на эту тему существует в современной России какая-то вменяемая дискуссия, которая позволила бы выдать множество содержательных работ на-гора.

Дискуссия, и очень активная, существует в самом Евросоюзе: должна ли Европа представлять собой нечто единообразное и бюрократическое или, напротив, стать форпостом различия (diversity), в том числе впитать и представителей неевропейских национальностей, которые там теперь живут. С этой точки зрения Россия воспринимается как безусловная Европа — так в Европе думают очень многие, но в самой России об этом мало кто знает. И почти никто не думает.

Поэтому Екатерина Деготь, приглашенная в качестве председателя жюри, предложила создать не обычное, а «кураторское» жюри, которое, внимательно читая поступающие предложения, также само займет активную позицию: будет публично обсуждать тему, предлагать художникам по своему выбору участвовать в конкурсе, будет работать с поступающими проектами. Задача этого жюри — не просто пассивно оценить то, что попадет к нему в руки, но взять на себя ответственность за полноценную выставку-эксперимент: возможна ли вообще сейчас работа российского художника на европейскую тему? Слишком многое, кажется, нас разделяет, слишком сильна антизападническая риторика в России, слишком самодостаточным стал российский контекст…

Председатель жюри пригласила к участию в нем кураторов Юлию Аксенову, Анну Зайцеву, Дарью Пыркину и Стаса Шурипу.

На конкурс уже поступили работы. И хотя сроки конкурса продлены до 29 мая, авторы уже поданных работ могут быть уверены, что они не оказались в невыгодном положении по сравнению с теми, кто откликнется на разговор кураторов, опубликованный сегодня. Все заявки будут проходить конкурс на одних и тех же условиях.

На первой встрече кураторы, пока в узком составе, начинают обсуждать тему конкурса и вообще проблематику «Россия — Европа». Кураторы никоим образом не собираются влиять на решения художников… но кое-что хотели бы прояснить сами для себя.

В беседе участвовали:
Юлия Аксенова
Екатерина Деготь
Дарья Пыркина {-page-}

Европа для йогуртов

Екатерина Деготь: Для затравки беседы я хотела бы сказать, что мы сегодня живем, как мне кажется, в цивилизации свободной циркуляции йогуртов. Нашу жизнь заполняют йогурты из других европейских стран, и, кажется, только они и обладают в нашем мире действительной свободой передвижения, причем мгновенной. Люди не могут передвигаться с такой же легкостью даже внутри Евросоюза, не говоря уже о странах вне его (таких, как Россия), и это большая и болезненная проблема. Безусловно, российские художники ее чувствуют. Но я могу сказать и другое: мы все-таки едим эти европейские йогурты, причем уже давно, а европейского сознания у нас не прибавилось. Мои сограждане живут часто точно так же, как их европейские коллеги, но не понимают этого. Как я недавно сказала своим студентам, единственное, что на самом деле их отличает от студентов из Восточной Европы, это то, что те при слове «Европа» тут же начинают говорить: «Так, в Евроконституции то и то неправильно, это ущемляет наши права, а вот это неплохо, но не реализуется в жизнь», и так далее. Даже если они не из страны — члена Евросоюза. Для них Европа — политическая реальность, которая имеет к ним прямое отношение. Для людей в России это в лучшем случае метафора и абстракция. Как вы считаете, возможно ли какое-то изменение этой ситуации?

Дарья Пыркина: Проблема в том, что художники (а мы ведь говорим о них) в лучшем случае ездят в Европу как туристы, а должны быть поездки погруженческие, длительные, которые предполагают какое-то дело, частичную интеграцию в европейскую жизнь, наблюдение за этим контекстом изнутри. Но из наших художников единицы пережили подобного рода опыт.

Е. Д.: Но ведь туристический опыт тоже можно осмыслить, существует масса интересных работ на тему культурного туризма… Например, так работает известный вам всем болгарский художник Лучезар Бояджиев. Просто у художника должна быть, в принципе, привычка осмыслять что бы то ни было. Я помню, в одну из моих первых поездок на Запад в начале девяностых я поняла одну принципиальную вещь: принцип жизни западных людей — экономия сил. Если уж они куда-то поехали, то они заодно должны что-то из увиденного осмыслить, написать статью, сделать работу. Потому что никогда не хватит времени на то, чтобы и работать, и жить. Это должно совпадать… Так что даже туристическая поездка может быть очень полезной.

Юлия Аксенова: Даша затронула вопрос погружения и взгляда, который кажется мне очень важным. Мне было бы интересно посмотреть, какая будет реакция российских художников на тот пассаж из положения о конкурсе, где говорится о Европе как едином пространстве, где все свободно циркулирует, и все это в таком доброжелательном контексте. У меня это вызывает просто дрожь, отторжение, я абсолютно не согласна с этой формулировкой, но это основано на моем персональном опыте. Я прожила около года в одной из самых демократичных стран — Голландии. Там огромное количество иммигрантов, и страна позиционирует себя как очень открытая, принимающая инаковость. Но когда ты оказываешься в этом реальном контексте, то понимаешь, насколько границы, которые были когда-то физически воплощены в Берлинской стене, переходят сегодня на какой-то совершенно другой уровень и становятся еще более непроницаемыми, еще более психологически давящими. Ты себя ощущаешь частью Европы, а тебе все время ставят преграды, все время говорят (не впрямую, естественно), что тебе, в принципе, разрешается отличаться, но совсем чуть-чуть. Например, твой галстук может быть не фиолетовый, как у соседа, а зеленый в крапинку. И всё. Мне кажется, Борис Гройс в этом плане интересная фигура: я столкнулась с тем, что его многие продвинутые критики и кураторы на Западе просто ненавидят. Потому что он другой, он высказывает какие-то очень радикальные, неполиткорректные вещи.

На самом деле я чувствую, что никакой циркуляции, кроме капитала, вообще не происходит. Даже мне и то было тяжело получить визу, а мальчику-коллеге из Колумбии — вообще целая история. И этот модный термин «инаковость», «diversity», принимается на довольно-таки убогом уровне. Это ассоциируется только с этническим моментом.

Е. Д.: Но это в твоем представлении этническое — убого, они бы не согласились с этим. Но для нас, людей из советского контекста, это и правда дикость.

Д. П.: Мне кажется, здесь еще важную роль играет географическое расстояние. Таков мой опыт пребывания в той же Голландии, в Академии Яна ван Эйка, очень прогрессивной институции, к которой практически никто из тех, кто там получил грант, не привязан. Там почти никто постоянно вообще не находится. Вся жизнь происходит где-то в пространстве интернета, в переписке. А я была среди тех, кто оказался физически привязан к этой институции, потому что приехал издалека. Я там жила. Но из пятидесяти, наверное, человек жили там всего человек семь или десять.

Е. Д.: И из-за этого ты чувствовала себя человеком второго сорта?

Д. П.: Нет, но я чувствовала невозможность свободной циркуляции, связи с контекстом.

Е.Д.: Путешествовать было дорого — в этом было дело?

Д. П.: Дело не только в деньгах, но еще и во времени. Невозможно было просто так метнуться на два дня домой и вернуться.

Е. Д.: Домой — нет, но в Париж можно.

Д. П.: В Париж, конечно, можно, просто есть некий локальный контекст, с которым мы все равно связаны.

Е. Д.: Да, но есть такие люди, у которых вообще уже никакого дома нет. Никто же не знает, где живет Ханс Ульрих Обрист, например. Он курсирует между Лондоном, Парижем и Цюрихом как минимум, если не Пекином и Москвой. Я его в последний раз видела в Киеве. И мне кажется, в арт-мире это рассматривается как некий идеал. Предполагается, что у молодых художников и кураторов именно такой и должен быть образ жизни… И это тоже своего рода миф и неправда. {-page-}


Откуда говорить

Ю. А.: Для меня вот еще что интересно: откуда говорить. Мне не до конца это ясно. Вот есть, например, плеяда художников из Восточной Европы. Хотя, кажется, неполиткорректно теперь так говорить, я сейчас как раз переписываюсь с польским куратором, она меня все время поправляет и предлагает перейти на термин «Центральная Европа». Но в общем вот человек, допустим, из Боснии, откуда-то еще… Он погружается в европейский контекст, интересно использует свой бэкграунд и таким образом репрезентирует себя представителем некоего меньшинства.

Е. Д.: В России обычно принято считать, что это спекуляция.

Ю. А.: Так оно и есть.

Е. Д.: А существуют ли примеры, когда работа со своим национальным бэкграундом не является спекуляцией?

Ю. А.: Например, есть турецкий художник Ахмед Огут, вполне симпатичный, я не чувствую в нем такого спекулятивного момента. Может быть, албанец Адриан Пачи — мне кажется, тоже вполне вменяемый. Когда этнический момент не утрируется, не превращается в скомороший наряд. Но я не представляю на самом деле, что такое русский художник, для меня это загадка.

Е. Д.: Но ведь есть целый ряд художников из той самой Восточной Европы и даже из той же Польши, которые не занимаются никаким этнокитчем и при этом являются очень успешными. Так что это не обязательно. Артур Жмиевски, Павел Альтхамер, Збигнев Либера. Они для тебя являются позитивным примером?

Ю. А.: Это прекраснейшие просто экземпляры. Я была, кстати, на одном симпозиуме на европейскую тему, где выступал Жмиевски. Симпозиум проводил Чарльз Эше. Он назывался Becoming Dutch и был посвящен тому, как легко стать голландцем, какая это прекрасная страна, где все могут стать голландцами. Жмиевски, который не так давно покинул свою родную страну и переселился в Берлин, говорил там такие неполиткорректные вещи, что мои коллеги вообще вышли из зала. Он, например, сказал, что немцы — nazi-minded. Говорил: «Вы притворяетесь такими демократичными, такими позитивными, якобы у вас все разрешено, а вот мы делали эксперименты — собирались три-четыре художника на улицах Берлина и производили действия, которые, в принципе, нельзя идентифицировать как нарушение закона, но это были странные действия. И каждый раз туда приезжала полицейская машина, и их забирали в отделение».

Е. Д.: То есть ты, как Жмиевски, прочитываешь тему общеевропейского пространства как неправдивую, лицемерную.

Ю. А.: Мне кажется, что политика — это всегда момент разделения пространства, выстраивание какой-то конфигурации, неких оппозиций. Безусловно, принять инаковость нужно через конфликт. Искусство, кстати, тем же самым занимается. Делит, структурирует, формирует и так далее.

Е. Д.: Конечно. И я думаю, что даже представители Евросоюза согласятся с тем, что довольно трудно сделать хорошее произведение искусства из лозунга «обнимитесь, миллионы». Если ждать позитивных произведений про единство, то лучше всего было бы обратиться к Исааку Израилевичу Бродскому.

Д. П.: Сложность еще в том, что есть сегодня европейская идентичность. Если это Евросоюз, то это единство разрастается и разрастается, включая в себя какие-то совершенно иные идентичности. Это размывание границ, мне кажется, сильно сбивает собственно понятие европейской идентичности.

Е. Д.: Но, может быть, как раз в этом и есть то самое объединение? Если бы европейскому художнику предложили сделать работу на тему Европы, то, я уверена, он бы обратился к другим нациям, которые инфильтрированы внутрь Евросоюза. Туркам в Германии, конголезцам в Бельгии. Это и есть некое реальное объединение, на физическом уровне. Постколониальная европейская идентичность. Кстати, вопрос, который относительно России вообще не рассматривается. Хотя, скажем, национальные меньшинства, живущие в России, это тоже европейская проблема. Как, кстати, считают сами европейцы. Вообще, парадокс, мне кажется, в том, что Европа в гораздо большей степени готова признать Россию Европой, нежели сама Россия… Проблема России и Европы существует по крайней мере с начала XIX века, когда никакой визовой темы не было, а тем не менее Чаадаев писал обо всем этом в еще более мрачных красках, чем мы сегодня. Может быть, дело не только в визах. Как ни странно, для меня, например, нет проблемы, откуда говорить. Я тоже мучилась этим, но сейчас уже нет. Я совершенно спокойно ощущаю Россию частью европейского пространства, которая, тем не менее, сохраняет дистанцию, позволяющую видеть (особенно при нашем опыте брежневской бюрократии) весь бюрократический стиль Евросоюза…

Д. П.: Тут возникает еще один вопрос. Если мы рассматриваем Россию как часть европейской культуры, то, значит, мы говорим о европейской части России. Но ведь Россия, как выясняется, большая страна с огромным количеством разных идентичностей.

Е. Д: Да, но есть ли у России азиатская идентичность? Европейская идентичность у нее есть, и она имеет определенную традицию. Но есть ли у азиатской части России какая-то идентичность, схожая с японской или китайской? По-моему, нет. Я не была на Дальнем Востоке, но я была в Перми, Екатеринбурге, Красноярске, и всё это европейские города. Дело же не обстоит так, что у России были какие-то русские и азиаты, которые вдруг объединились и создали государство. Россия по своим истокам скандинавская страна. Европейские люди продвинулись на Восток и колонизовали его. Если б мы говорили о бывшей Средней Азии, это другой вопрос. Скорее у СССР была какая-то азиатская идентичность, которую он, кстати, использовал в создании кинофестивалей и чего-то подобного. Но сейчас ничего такого нет. Российские татары — это тоже европейцы. Сейчас у нас осталась только европейская идентичность, которая живет не в Европе, такой вот странный феномен. Но Америка — это то же самое. Что касается удаленности, то Россия не является уникальным европейским исключением, еще есть Финляндия, Норвегия, Исландия. Надо сказать, художники, там сидящие, ощущают свое физическое удаление, то, что их комьюнити очень маленькое и достаточно провинциальное. Другое дело, что для них это означает — как можно чаще ездить в Берлин. {-page-}


О пользе чувства ущербности

Ю. А.: Они немножко в этом смысле чувствуют себя ущербными. Мои наблюдения говорят о том, что русские художники абсолютно не чувствуют себя ущербными. «Ну да, я могу поехать в Берлин, но зачем? Я доволен тем, что здесь есть».

Е. Д.: Это из-за того, что здесь был до недавнего времени местный рынок?

Ю. А.: Мне кажется, это психологический аспект. Может быть, только московский. Ну вот у меня же был довольно активный образ жизни в Европе, а потом я переехала обратно в Москву и вообще никуда не выезжала за это время.

Е. Д.: Ты даже термин употребляешь советский — «выезжать».

Ю. А.: Точно. Но я могу сказать, что так тоже можно жить! Здесь люди не чувствуют себя ущербными.

Д. П.: Да, местечковость такая.

Е. Д.: То есть для вас местечковость — это как раз довольство жизнью, когда люди не чувствуют себя ущербными?

Ю. А.: Да, это такой комплекс провинциала.

Е. Д.: У вас получается, что это не комплекс, это отсутствие комплекса! А как раз наличие такого комплекса, например, в концептуалистском кругу в 1970-е годы позволяло людям оторваться от земли…

Ю. А.: Все очень странно. Вроде бы мои сверстники, которых часто приглашают на выставки, бывают за рубежом очень часто. При этом у них нет представления о том, что происходит в искусстве на интернациональном уровне. Людей, кто это знает, два-три человека на всю Россию. У всех обрывочные знания. Была там, видела такую-то выставку. Но осмысления общего, более глобального контекста и вообще диалога с международным сообществом нет. И нет желания этот диалог вести.

Е. Д.: То, что желания нет, меня тоже страшно удручает, но что касается отрывочных знаний — думаешь, у какого-нибудь Вани Чуйкова в 1970-е годы они были менее отрывочными? Или у Монастырского. Им попадал в руки один журнал из десяти. Но они были готовы по одной статье судить о многом. Они были самонадеянны, но, как показал опыт, достаточно правильно судили о том, что видели, и в итоге, в общем, все поняли. А то, что они, кстати, неправильно поняли, было особенно интересно. Малевич, как известно, тоже видел западное искусство только по репродукциям, что не помешало ему все правильно понять. Может быть, современные люди хотят действительно всё сначала узнать, а потом уже делать? У меня у самой есть такое желание, но мне приходится себя одергивать, потому что все узнать невозможно. В какой-то момент приходится исходить из того, что ты уже получил все, какие можно, сведения и пора судить на их основании. Может быть, для русских художников все дело в отсутствии смелости, а не в отсутствии знания.

Д. П.: Да, мои ощущения от молодых художников — это в первую очередь их скованность во многом, их робость. Но у меня в большей степени практические наблюдения за нашими художниками, которые обитают здесь, и теми, кто все-таки уехал на Запад, даже из молодых. У наших здешних художников, мне кажется, слегка сбитые представления о работе художника именно как работе. Очень тяжело им это объяснить. Они не могут трансформировать свои мысли в конкретную пластическую форму.

Е. Д.: Видимо, дело в отсутствии профессионального образования. Это действительно то, что нас отделяет от Европы.

Д. П.: Образования и выставочного опыта.

Е. Д.: Были бы какие-то художественные школы европейского типа, я думаю, мгновенно бы вся эта ситуация снялась. Молодые люди тут же все понимали бы. Если бы они могли хотя бы перевестись после третьего курса в Венскую академию, как в Восточной Европе сейчас делают… Они бы себя ощущали реально частью европейского пространства… Но что же все-таки мы могли бы посоветовать художникам, которые хотели принять участие в нашем конкурсе?

Д. П.: Я против того, чтобы задавать однозначное направление, в котором им надо двигаться, потому что тогда мы получим «сочинение на заданную тему».

Е. Д.: Естественно, нет. Но какие векторы размышления могли бы мы им предложить?

Д. П.: Я думаю, что интересная проблема — собственно падение Берлинской стены и то, что произошло после этого.

Е. Д.: Если это для кого-то интересно, потому что для большинства молодых художников это абсолютно пустой звук.

Д. П.: Может быть, это подвигнет их на какое-то историческое исследование.

Е. Д.: Да. Всегда можно найти каких-то персонажей, в судьбе которых это событие сыграло роль. И это такой тип искусства, который в нашей стране полностью отсутствует: биографическое исследование, типа инсталляции Эмили Ясир на Венецианской биеннале, как бы к ней ни относиться. Меня удивляет, почему у нас этого нет — вообще нет искусства как research, в том числе документального.

Д.П.: При том что тема очень интересна в историческом плане. Ведь это, на мой взгляд, последняя символическая дата мировой истории — 1989 год. Который, собственно, и повернул в нынешнем направлении все европейское развитие. Он уничтожил биполярность мира.

Е. Д.: Тут-то все и начало разваливаться…

Д. П.: Ну да, естественно. Это точка невозвращения.

Е. Д.: Я еще думала об исследованиях, связанных с представлением о европейском внутри России. У нас есть свои «фантазмы европейского».

Ю. А.: А у европейцев — «фантазмы русского».

Е. Д.: Поскольку мы отдаем предпочтение инсталляциям в этом конкурсе, напрашивается что-то связанное с архитектурой, интерьером… Евроремонтом.

Ю. А.: Еще мне кажется интересной работа с понятием идеологической пустоты, которая произошла после падения Стены. Сейчас как раз такой момент, когда вдруг все осознали, что не может быть идентичности без Другого. Мы уже наблюдаем, как формируются новые блоки противостояния. Появляется термин «новая холодная война», скрытые конфликты, которые все время замалчивались, находят выражение… Должны появиться новые визуальные языки, эстетика, которая могла бы артикулировать это.

Д. П.: Мне кажется, надо чуть-чуть развести эти конфликты и формирование новых блоков. Перетасовка этих союзнических образований действительно одна из важных сейчас тем. Но идеология, мне кажется, отдельно.

Е. Д.: Вы сейчас такие вещи говорите, что любой молодой художник залез бы тут же под стол от страха. Все это слишком сложно. А на самом деле можно сказать гораздо проще, что, например, художник может работать с таким предметом, как…

Ю. А.: Нет! Не рассказывайте никому. У меня как раз сейчас один художник такую работу делает…

Е. Д.: Ну хорошо. Не буду подсказывать. А еще что приходит в голову, это личный опыт преодоления границы, жизни в Европе, тот же туристический опыт. Из этого можно сделать массу интересных проектов. Мне кажется, просто художники то ли стесняются, то ли действительно не умеют из всего сделать искусство. В свое время Шабуров деньги, полученные на новые зубы, превратил в искусство — точно так же надо действовать и в этом направлении. Опыт современного молодого человека из России никому не известен. Хоть они и живут европейской жизнью, но есть отличия, и они интересны. Я думаю, наша задача, хоть это выставка будет показана в России, — найти работы такие, чтобы их потом было интересно показать где-нибудь в Европе. Нашу местечковость надо преодолевать с разных сторон.


Дедлайн подачи заявок 12 часов 29 мая 2009 года, их нужно направлять по адресу eric.schlosser@ec.europa.eu. Объем файла не более 3МБ. Подробнее здесь.
Выставка пройдет в Центральном Доме художника с 7 по 26 июля 2009 года.